— Чтобы настоятель пропустил самый важный в году праздник? — засомневался Куизль. — А это не покажется несколько странным?
— Брат Маурус, наверное, тяжело переживает то, что случилось с его братом. Неудивительно, что он не в состоянии справлять богослужение, — пожал плечами Симон. — Во всяком случае, Магдалена надеется встретить настоятеля в монастырском саду. Похоже, он там часто бывает.
Куизль насмешливо рассмеялся:
— И он, значит, соизволит поболтать с моей дочерью? Мечтай-мечтай, дорогой зять.
— Ваша дочь, как вы сами знаете, крайне настырная, — ухмыльнулся Симон. — В Судный день ей, наверное, со всеми архангелами поговорить разрешат, лишь бы она всех в покое оставила.
Над толпой вдруг пронесся шепот. Симон поднял голову и увидел, как на балкон маленького эркера вышел приор Иеремия. В отличие от недоделанной крыши эту, самую важную, часть монастыря уже починили.
Брат Иеремия с величественным видом поднял над головой серебряную дароносицу, и паломники попадали на колени и смиренно опустили головы. Симон заметил краем глаза, как старуха рядом с Куизлем закатила глаза и завалилась набок, ее осторожно подхватил такой же дряхлый старик. Откуда-то донеслись визгливые крики и разрозненные вопли.
— Святые облатки! Иисус и Богородица, святые облатки! Господи, благослови нас!
Симон с палачом тоже опустились на колени. Лекарь почувствовал, как по телу поползли мурашки, волосы на затылке встали дыбом и на глазах выступили слезы от фимиама. Он никогда не отличался набожностью — в отличие от Магдалены, именно ей пришла в голову эта затея с паломничеством. Но теперь, среди многочисленных богомольцев, старых и молодых, проделавших долгий путь, чтобы увидеть три освященные облатки в серебряном сосуде, даже Симона переполнял трепет. Зрелище, казалось, тронуло даже палача. Куизль неотрывно смотрел на балкон: приор как раз произносил слова благословения.
— Benedictat vos omnipotens Deus Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus…
Люди вжались в землю, некоторые плакали, другие истерически смеялись или колотили себя, словно одержимые, по груди или спине. Один только Куизль не сводил глаз с балкона.
— Впечатляет, не правда ли? — прошептал Симон. — Столько веры, можно даже…
— Чтоб тебя, кончай эту брехню! — перебил его палач. — Я слишком хорошо помню, как католики рванули с мечами и копьями на Магдебург.[18] Глаза у них точно так же сверкали, а руки были по локоть в крови… Хочешь помолиться, отправляйся в церковь, в тишину, а не балаган, как на ярмарке, устраивай. — Он кивнул в сторону дароносицы, которую приор держал над головой, точно карающий меч. — На что угодно готов поспорить, что настоящих облаток там все равно уже нет.
Симон ухмыльнулся:
— А я-то уж думал, вас озарение посетило.
— Что нам с Господом обсуждать, это наше с ним дело. Не тебе…
Вдруг где-то поблизости раздался вопль, отличный от всех благоговейных криков. Симон встрепенулся и увидел, как в их сторону сквозь толпу продираются двое мужчин. Их сопровождали четыре охотника, вооруженные копьями и арбалетами.
Тучный человек, возглавлявший группу, оказался не кем иным, как бургомистром Шонгау. За ним поспевал его сын; завидев Куизля, он торжествующе ухмыльнулся.
Оба ускорили шаг, от Якоба с Симоном их отделяло шагов двадцать, не больше.
— Ха, Куизль! Так я и знал! — Земер кричал так громко, что паломники начали на него оглядываться. Даже приор на балконе прервал на секунду свое благословение. — Вшивый палач! — бесновался бургомистр. — У тебя башка из толпы как знамя торчит, теперь от меня не уйдешь. Хватайте богохульника и самозванца!
Стражники решительно прокладывали путь сквозь возмущенную толпу.
— Что теперь? — прошипел Симон. — Я же предупреждал вас; так ведь нет, вы и слушать не пожелали! — Лекарь показал на окна в пристройке монастыря, где расположились более состоятельные паломники. — Должно быть, они узнали вас сверху. Что, черт возьми, нам теперь делать?
— Что еще? — Палач растолкал нескольких паломников, так что образовался узкий коридор. — Ноги в руки. Посмотрим еще, кто быстрее: палач или жирный Земер и его кривоногий сынок. Я уже головы рубил, когда этот торгаш прыщавый еще в штаны по-большому ходил.
Симон ругнулся себе под нос и поспешил за палачом, а вдогонку им доносились яростные крики Земера.
Магдалена гуляла с детьми по цветущим лугам за монастырем, и на сердце у нее было легко и радостно. Солнце достигло зенита, пашни и поля грелись в его теплых лучах, и остатки утренней росы легкой дымкой поднимались к небу.
Магдалена что-то тихонько напевала. За завтраком Симон проявлял к ней много внимания: был с ней ласков, как никогда, гладил время от времени по волосам и всем видом показывал, что по-прежнему ее любит. После стольких лет вместе, после всех ссор и тревог он ничуть не изменился.
Симон предупреждал, что болезнь может быть заразной, и все-таки Магдалена заглянула утром в госпиталь и помогла Шреефоглю с больными. Вообще-то она собиралась потом отправиться на праздник, но, увидев, какая там собралась толпа, решила встретиться с отцом и Симоном позже, во время мессы. Теперь же ей захотелось проверить, не ошиблась ли она в своем предположении, что настоятель и сегодня бродил в монастырском саду.
— Воды! Больше воды! Дядя обольет маму! — верещал Петер.
Мальчишка принялся дергать ее за руку, когда на краю леса показалась наконец каменная ограда.
Магдалена усмехнулась, вспомнив, как позавчера ее окатило водой изо рта сказочного существа и она без всякого изящества шлепнулась на пятую точку.
— Ага, теперь-то он и вас обольет! — весело ответила Магдалена и повернула ручку.
Она опасалась, что в этот раз ворота будут заперты, но, к великому ее облегчению, калитка со скрипом отворилась.
Как и в прошлый раз, на женщину повеяло экзотическим ароматом трав и цветов. Дети с криками убежали вперед и вскоре затерялись среди перегородок и клумб. Время от времени Магдалена слышала, как они смеялись и хихикали. По лицу ее скользнула улыбка: это место и вправду было заколдованным, как и поляны в лесу, где танцевали феи и добрые духи, — мир, очень далекий от того ужаса, что творился за стенами.
Магдалена нетерпеливо зашагала к центру сада, где среди каменных скамеек стоял фавн. Как и в прошлый раз, он, казалось бы, нагло скалился в ее сторону.
На одной из скамеек сидел настоятель.
Он был погружен в раздумья, и Магдалена уже решила, что старик уснул. Но брат Маурус поднял голову и, потревоженный детским криком, взглянул в сторону Магдалены. Узнав ее, приветливо улыбнулся.
— А, юная дама из Шонгау, так увлеченная травами, — проговорил он и жестом пригласил ее сесть рядом с собой. Взгляд его выражал мрачное уныние, какого Магдалена не заметила в предыдущую их встречу. — Присаживайтесь, посоветуйте, каких мне принять трав от тоски. Наверняка вам известны какие-нибудь волшебные снадобья.
— Ну, от тоски помогают валериана, зверобой или мелисса, — ответила Магдалена и с легким поклоном села рядом с настоятелем. — Но лучше всего, насколько я знаю, помогают друзья и хороший разговор.
Брат Маурус горько рассмеялся:
— Друзьями я, к сожалению, похвастаться не могу. Так что придется довольствоваться разговором.
— Ваше преподобие, — нерешительно начала Магдалена. — То, что случилось с вашим братом… мне очень жаль. Я…
Настоятель отмахнулся:
— Так даже лучше. Теперь хотя бы не нужно ждать и тревожиться. Вообще-то я уже в прошлую нашу встречу предполагал, что Маркус мертв.
— Маркус? — Магдалена наморщила лоб.
— Так его звали прежде. Лишь став монахом, он назвался Виргилиусом, по имени знаменитого епископа и ученого в Зальцбурге. — Настоятель спешно перекрестился. — Мы оба уже немолоды, и Господь в своей неисповедимой воле призвал его к себе. Рано или поздно настанет и мой черед.
— Он был очень вам дорог, ваш брат? — осторожно спросила Магдалена.
Настоятель кивнул:
— Из нас двоих Маркус был младшим. В детстве мне часто приходилось за ним присматривать. Вечно он что-нибудь вытворял!
Губы его тронула легкая усмешка.
— Учебу в Зальцбурге этот бездельник просто бросил и отправился странствовать. Рим, Мадрид, Париж, Александрия… он даже в Вест-Индии побывал! Я уж думал, что никогда его больше не увижу. А он потом взял да и пришел в монастырь, и мне, тогда еще простому монаху, удалось его пристроить. Казалось, он… — брат Маурус помедлил, — угомонился наконец. Но я ошибся.
Настоятель помолчал некоторое время, глядя перед собой, затем продолжил:
— Мне иногда кажется, что все это стремление к знаниям на самом деле не приносит нам счастья. Это, наоборот, отдаляет нас от Господа, от простой, ребяческой веры. В Маркусе этой веры и не было никогда; даже будучи монахом, он не мог угомониться, никогда не сидел на месте…
