— Батя, мне приказано обрезать. Понимаешь? За неуплату за свет.
— А я говорю, подключай, а то пырну!
— Да я еще не обрезал. Чего шумишь?
— А я почем знаю, обрезал или нет.
— Пойди в избу, включи свет — увидишь.
— А ты этим моментом убегешь, да? Вот тебе! — Старик перехватил вилы в левую руку, правую зачем-то потер о штаны, будто хотел, чтобы рука была сухая и чистая. Смастерил аккуратный кукиш, воздел его кверху. Потом оглянулся на подошедшего Табакова:
— Слетай, парень, в избу, включи свет, а я покараулю этого бандита.
Василий зашел в избу и не узнал ее: обстановка не та, никого в избе нет. Щелкнул выключателем, оставил лампочку горящей, вышел:
— Горит, батя.
— Ну ладно, слазь, — цыган забросил вилы во двор, глянул в окно, увидел, что свет есть. Монтер слез со столба, сложил молча в сумку инструмент, закинул когти на плечи. Убедившись, что вилы далеко, сказал старику:
— Тунеядец ты, дед! С вилами кинулся на безоружного. Я же при исполнении служебных обязанностей. Попробовал бы только... А я все равно как-нибудь ночью отключу. — И ушел.
Василий спросил у старика:
— Вы, батя, Гнучий?
— Какой, какой?
— Фамилия ваша Гнучий? В этом доме Гнучие жили. Где они?
— Были да сплыли. Из-за них теперь видал, чего мне приходится. Не платили полгода за свет, бродяги. Уехали, куда — не знаю.
Василий обошел всех соседей справа, слева и напротив — никто не знал, куда уехали Гнучие. Напоследок зашел к оседлой цыганке Анисье Кудряшовой. Старуха поливала грядки в огороде. Оглянулась на скрип калитки, поставила ведро и, вытирая мокрые руки о передник, подошла к Василию.
— А, старый знакомый! Чо опеть потеряв? Выборы, кажись, кончились... Не девку ли Гнучих ищешь? Было тут про нее разговоров! Сагитировав, говорят, ты ее на завод. Да я мало верю, штоб задержалась. У ее мать — это же настоящая ведьма, змея заленая. Слава богу, уехали!
— А вы не знаете, куда они уехали?
— Шут их знает куда. Как посадили в тюрьму ихнего вожака, так и начали дома продавать. За полмесяца все и расползлись. Теперь они уже где-нибудь в другом городе себе участки и ссуду хлопочут. По три-четыре тышши за дома взяли, а Шарков дом, говорят, за десять тысяч... А Гнучие в последнюю очередь уехали. Девка-то ихняя на заводе?.. — старуха озабоченно и вопросительно глянула Василию в глаза и, видимо, все поняла. Вздохнула и головой покачала: — Вряд ли теперь найдешь...
Василий пробормотал: «До свидания» — и направился к калитке. Сам себя передразнил: «Вырву из зубов, найду тебя, Глаша!..» Вырви теперь попробуй, когда никаких концов не осталось, не за что ухватиться...
Может быть, в милицию обратиться? Ах, нет же! Глашу трясет всю, когда заговоришь о милиции. Надо самому. Но как, с чего начать? Пробовал быть воспитателем, теперь осталось следователем заделаться... Наверное, надо каждый день наведываться к вокзалам, может, Глаша появится или ее мать.
Так и решил. Ходил неделю, другую, но ни разу не встретил ни Глашу, ни мать. Кончалось лето, но не уходила и не утихала острота желания разыскать Глашу. В цехе об истории с Глашей вспоминали все реже и реже, да и то так, словно Глаша только для того и появилась, чтобы потом люди иногда могли вспоминать этот случай как нечто необычное, похожее на сказку... Василия порой одолевал стыд перед начальником цеха, тот тоже глядел в глаза технолога виновато.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В грибной год в конце августа во всем городе пахнет грибами, даже в цехе. Или так кажется, потому что, куда ни войди, везде одно слышишь:
— Ну, как съездили? Много набрали? Каких?
— По Сыропятскому тракту ездили, две корзины одних белых и подосиновиков...
— А я этих уже набрался, только сырые брал. Ведро и корзинку приволок.
Табаков — грибник заядлый. Ни одного выходного не сидит дома, ездит по грибы на электричке. В это лето «цыганские дела» не пускали его в лес, но через несколько дней после Глашиного бегства решил проехать по грибы. Доехав до «своего» разъезда, сошел с электрички, закинул рюкзак за спину, корзинку повесил на сгиб правого локтя и — на дорогу, ведущую в Шандровку. Там у него есть знакомый — Яшка-немец. Он работает на «Беларуси» с прицепом, возит доярок на летнюю базу. База разбита среди березовых лесов, вдали от деревни. Пешком туда от разъезда горожане не добираются: грибов там полным-полно. Деревенские грибов не берут. Василий сейчас, пока стемнеет, дошагает потихоньку до Шандровки, а часов в пять утра он с Яшкой и доярками поедет к ферме. Обратно Яшка будет везти молоко во флягах, Василий с ним доедет в деревню, а там до разъезда — сорок минут ходу. Даже останется полежать в траве часок в ожидании электрички
Только вышел на дорогу — навстречу Яшка на «Беларуси» с крытым прицепом: приехал за деревенскими, что из города вернулись на электричке. Василий сел со всеми за компанию в прицеп. Бабы галдят кто о чем, перескакивают с одного на другое. Но вот двое мужчин завели все-таки «сюжетный» разговор.
— Ну, так как, Семен, нашлись лошади? — спрашивает один
— Затаскали меня уже с этими лошадьми. Вчера нашли в лесу две шкуры. Значит, уже двух уделали. Теперь надо искать, если еще живые, Гнедка, Стригунка и Планету с жеребенком.
Как понял Василий, Семен — это конюх колхозный; теперь он едет из райцентра: вызывали в который раз в милицию для следствия. Первый мужик допытывается:
— Кто бы, ты думаешь, увел их? Может, казахи на махан?
— Да ты што! Разве казахи пойдут на такое? За ними этого сроду не было, хоть и любят конину Это цыгане. Кроме них — некому.
При разговоре мужиков Василий снова вернулся мыслями к Глаше.
За ужином Яшка, жалеючи добрых коней, рассказал их приметы: Гнедко — низкорослый, с лохматыми ногами и длинной гривой. Стригунок — красной масти, а Планета — огромная, буланой масти, с жеребенком.
Утром Василий с Яшкой в леса уехал, с ним вернулся. Под вечер уже сошел с электрички в городе. Пересек вокзальную площадь, остановился на шумном перекрестке. Только собрался перейти на другую сторону, глянул влево, и подошвы к асфальту прикипели: из глухой улочки на центральный проспект выкатила одноконная подвода. В повозку впряжен низкорослый конек с лохматыми ногами и длинной гривой; сзади к повозке привязан лошачок-двухлетка. Отстав от повозки метров на десять, скачет легкой нарысью на огромной буланой лошади мальчуган, короткие ноги раскорячил — так широки бока у лошади. А сбоку семенит жеребеночек. По всем приметам лошади шандровские, пропавшие! Но не от этого остолбенел Василий. Единственным ездоком на повозке была Глаша. Она спокойно подергивала вожжи, смотрела вперед пристально, чуть озабоченно. А верхом ехал ее племяш Ромка.
Не успел Табаков ни крикнуть, ни рукой махнуть, а подвода уже проскочила перекресток, остановив несколько машин. Василий кинулся за угол, к телефонной будке, набрал «02».
— Товарищ дежурный, с вами говорят вполне серьезно. Распорядитесь задержать подводу на проспекте. Она движется к центру со стороны вокзала. Это краденые лошади. Скажите, с кем я говорю? Спасибо. Мой адрес? Пожалуйста...
Быстро сел в трамвай. Ехать домой две остановки. Он чувствовал, как колотится сердце, в голове все перепуталось от неожиданности. Правильно ли сделал, что позвонил в милицию? Пожалуй, правильно. А что дальше будет? С Глашей? Ну, теперь новые дела закрутятся!
Дома только корзинку поставил и сразу побежал к телефону
— Алло! Ну, как, задержали цыганку?
— Задержали, — отвечает дежурный, — куда она денется. А цыганенка пока не поймали. Свернул, чертенок, в глухие улицы. Доскакал до рощи, а там ни на машине, ни на мотоцикле не проехать. Да не уйдет, поймаем. Дана команда.
— Так вы ее не выпускайте, — просит Василий. — Я сейчас приеду. Это моя знакомая, цыганка-то.
— Что, что?
— Знакомая, говорю. Сейчас приеду, все расскажу.
— Интер-ре-ресно!
Через двадцать минут Василий был в милиции. За перегородкой сидело несколько пьяниц с побитыми рожами, а Глаша стояла и сердито дергала дверку, запертую на замок.
— Выпусти меня, говорю! Выпусти, я на двор хочу. Чо боисся, не убегу!
— Не убегишь, — спокойно говорил себе под нос дежурный милиционер, глядя совсем в другую сторону и подбрасывая на ладони связку ключей Василий встал вполоборота у входной двери, в тени высокого шкафа.
На Глаше была та самая, домашняя кофта, белая, с длинными рукавами, измятая и грязная. На шее — три витка костяных бус, в ушах серьги. Косы растрепаны, свет лампочки падал почти на макушку ей, поэтому глаза были затенены. Василию она показалась красивее, чем прежде. Только ругалась она сейчас так живописно и разнообразно, что даже пьяницы вздрагивали.
— Чума, — говорит она милиционеру, — слышь, ты чо меня сюда посадил? Я те харю раздеру, вот перелезу...
