— Чума, — говорит она милиционеру, — слышь, ты чо меня сюда посадил? Я те харю раздеру, вот перелезу...
— Давай, давай, поори у меня.
— Давай в Москве подавился. А ты какое имеешь право меня держать тут? Выпусти, отвечать будешь же. Я знаю, куда обратиться. Своих детей не увидишь, гад. Дай хоть закурить, слышь! Дай в одно место позвонить! Пусти меня к начальнику, слышь!
Василий вышел из тени, достал сигарету и подошел к загородке:
— На, закури.
— Гражданин! — милиционер приподнялся, шагнул к нему. — Вас кто просил? Выйдите отсюда. — Василий отошел к столу, сделал милиционеру знак: мол, подойди, есть что сказать. Пошептались. Милиционер чуть удивленно глянул на Глашу. Она уже сидела на скамейке, боком к двери, мяла пальцами сигарету.
— Глаша!
Она не повернула головы, сломала сигарету, вялым движением бросила ее к ногам. Выше подняла голову, прикусила верхнюю губу. Лицо стало каменным, как у изваяния.
— Глаша, давай поговорим, — Василий лег грудью на загородку. — Я тебя искал, Глаша, о тебе в цехе жалеют. Никто не считает тебя виноватой. Я завтра поговорю с Николаем Петровичем, мы возьмем тебя на поруки... Слышь, Глаша?
Ее лицо оставалось мертвым, только изредка едва заметно вздрагивали длинные ресницы. Если бы она даже нагрубила, Василию стало бы легче. Но Глаша молчала. Он стоял, облокотившись на загородку, глядел на Глашу, думал, какое слово найти для нее, чтобы доверилась. Понимает ли она, как все теперь запуталось, и хочет ли выпутаться? Может быть, она совсем не так, как он, представляет случившееся? Конечно, Василий без следователя мог предположить, кто и зачем втянул ее в преступление. Родители. Это они, чтобы отвести от себя подозрение, отправили ее на ворованных конях. Василий слышал вчера, мужики говорили, что в районах поставлена на ноги вся милиция, что ищут лошадей в лесах и деревнях. Есть предположение: конокрады постараются проскользнуть за пределы области, в Казахстан. Тогда поймать их будет труднее. А то, что Глаша оказалась в городе, пошла прямо в руки милиции, — это загадка. Кто решится на ворованных лошадях появиться в городе?
Но теперь ведь Глаша должна будет на следствии выдать родителей. Собственная гордость и страх перед местью за предательство — это такой замок на ее устах, который никому не открыть. И все же она замолчала, увидев Василия. Значит, еще не все потеряно. Нужна большая осторожность, а может быть, и хитрость. Василию одному ее не выручить, а без него могут все испортить. Надо только убедить девчонку, что уход из общежития — не ее вина, что ни у кого нет на нее ни зла, ни обиды. И еще надо сделать так, чтобы разоблачение конокрадов происходило без Глашиного участия. Ведь и так все ясней ясного: не она воровала лошадей, это дело цыган из табора.
С улицы вошел долговязый капитан милиции и скрылся за дверью кабинета.
— Кто это? — спросил Василий милиционера.
— Оперативный дежурный.
— Я, пожалуй, зайду к нему.
С полчаса сидел он у капитана, выкладывая свои соображения. Но тот больше отвечал на телефонные звонки, чем слушал Табакова, и все повторял:
— Это вы хорошо сделали, что сообщили. Если бы все не проходили мимо, помогали нам...
Говорил он это так, будто Василий пришел за наградой, а у капитана кроме «спасибо» ничего не было. Никак не улавливал он главную мысль Табакова: Глаша, мол, тут ни при чем, надо бы как-то потоньше все, побережней с ней, судьба девчонки решается... Не виновата она.
Вдруг, совсем неожиданно для Василия, после очередного телефонного звонка, капитан сказал:
— Дело-то все в том, товарищ, что эта девчонка — слепой кутенок в руках преступников. Вот сообщили, что троих мужчин-цыган задержали. Ждали они ее на Крутореченском тракте. В нашем деле не все сразу на виду... А вы правильно сделали. Спасибо...
Василий понял, что капитан пропустил мимо ушей все его соображения о Глашииой судьбе, о ее случайном и невольном участии в преступлении, что на задержании преступников миссия оперативников закончена. Понял Табаков и то, что ему на полпути останавливаться нельзя, да и не сможет он. И одному ему, видно, не под силу провернуть все дела.
Вышел из кабинета, постоял в темноте коридора, покурил. Вышел на свет, к дежурному. Глянул за перегородку: Глаша сидела, прислонившись плечом к стене, смотрела в верхний угол. Но теперь в выражении ее лица не было той окаменелости, оно было задумчивым. При виде Табакова она села прямо, украдкой поправила кофточку на груди; косы уже были приведены в порядок, схвачены чем-то сзади.
— Так я пошел, Глаша. Хотел поговорить с тобой. — Уже поворачиваясь к двери, увидел, что она на его слова ответила кивком, который обозначал что-то вроде: хорошо, иди... А у самой двери его ожег тревожный и совсем не похожий на Глашин голос:
— Василий Иванович!
Он оглянулся. Глаша стояла, чуть подавшись вперед. Она бы бросилась к нему, но... перегородка.
— Василий Иванович, заберите меня отсюда. Я нарочно поехала через центр, чтобы меня словили. Не хочу я с ними жить, на завод хочу, к девчонкам. — Она говорила и верила, что Василий Иванович Табаков — всесильный и всемогущий человек, что он может сделать все, если захочет. Для нее сейчас не существовало никого — ни начальника цеха, ни начальника отдела кадров, ни милиции, ни родителей. Был только Василий Иванович. Потому что все, что Глаша увидела и узнала в той недолгой новой жизни на заводе, — все началось с Василия, все, как ей казалось, делалось и направлялось им. И, увидев сейчас его, всем существом поверила: он снова уведет ее в ту сказку, которую у нее отобрали злые люди.
— Василий Иванович, пусть завтра девчонки ко мне придут... — Губы ее задрожали, она села на скамейку, отвернулась и заплакала тихонько, как плачут виноватые. У Василия самого зачесались глаза.
— Хорошо, Глаша, завтра все придем. Только ты здесь не горячись, не делай глупостей. До завтра, Глаша!..
Была уже ночь, тихая и месячная. Полукруглый месяц, еще розоватый, сидел на заводской трубе, словно решил подкоптить себе бока. Потом он свесился на край, но не упал, а будто воспарил на теплом легком дыме, струящемся из трубы. Еще вовсю носились по улице троллейбусы и автобусы, но Василий шел пешком, перекресток за перекрестком оставлял позади. Показалось даже, что как только подходит к перекрестку, светофор специально для него зажигает зеленый глаз.
БЕЗУСЛОВНЫЙ ЭФФЕКТ
ДЕЛОВАЯ ПОВЕСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я покидал корабль на два месяца раньше своих годков: пришел вызов на экзамены из МГУ, и меня демобилизовали в конце июля. Уходил один, без торжественных церемоний. Правда, со мной побеседовали командир и замполит. И все. Корабль готовился к выходу в море, матросы и офицеры были заняты делом.
Вахтенный офицер вызвал рейсовый баркас к трапу и сказал:
— Ну, давай, Зайцев, краба! Ни пуха тебе, ни пера! Попутного ветра в корму! А стишки не бросай, у тебя получается. Так и держи — человеком будешь. Моряком ты был неплохим...
И он взял под козырек. Я отдал честь флагу и сошел по трапу. На Минной пристани попрощался со старшиной баркаса и крючковыми. Тем было велено немедленно возвращаться обратно, и они сразу же отошли от пирса. А я стоял на причале, долго и жадно слушал тырканье баркасного двигателя, нюхал запах дыма, оставленного им. На крейсере суетились матросы, готовя его к походу. Хотелось увидеть кого-нибудь из нашей команды рулевых, но было далеко, лица не рассмотришь. Потом услышал, как донеслось: «С якоря сниматься!», как в клюзах загремели выбираемые брашпилем якорь-цепи, а затем из воды показался левый якорь, и крейсер медленно стал выходить из бухты. Прошел боны, посылая сигналы береговому посту наблюдения. Я снял бескозырку и помахал вслед кораблю, пожелал ему счастливого плавания. Спустился к воде, низко наклонился над морем. Подошла волна и в последний раз чмокнула меня в лицо. Я зачерпнул ладошкой Черного моря и вылил на грудь, за тельняшку. Не утираясь, взял чемодан и стал подниматься в город. В Москву приехал с запозданием. Сразу же с вокзала взял курс на Моховую, в университет. Там уже полные коридоры абитуриентов. Стоят в очереди в аудиторию, где будут писать сочинение. Каждый хочет занять место подальше от глаз преподавателя. Я побежал в приемную, чтобы побыстрее оформить экзаменационную карточку, без которой в аудиторию не пропускали. Но там не оказалось кого-то... Оставил чемодан в комнате приемной комиссии и побежал к аудитории. Туда уже впускали абитуриентов, они входили, показывая свои экзаменационные карточки. Без таковой вход запрещен. Как же быть? Вдруг увидел: по коридору идет техничка, несет по два стула в каждой руке. Они, видимо, предназначались для экзаменаторов. Я быстро сообразил:
