режиссер по имени Добрыня прибыл в провинциальный театр не самого маленького университетского города. Его назначили главным режиссером. Это была не ссылка, а почетная должность.
Добрыня успел поставить два нашумевших спектакля в двух столицах и в узких кругах был хорошо известен. Еще был известен как человек с характером, не прогибающийся перед властями и популярный среди женщин.
Конечно, он бы хотел скорее быть очередным в московском театре, чем главным на большом удалении от Европы, но и не близко к Азии. Ни то ни се.
Прибыл один с двумя чемоданами, набитыми мамиными продуктами, и рюкзаком. Ему сказали, что интернет есть и можно не париться.
Театрик с виду напоминал одноэтажное ателье проката: фотографии актеров музейного вида и афиши, которые не содержали ни одного неизвестного Добрыне названия. Это был прокат секонд-хенда второй свежести. Шли пьесы, давно забытые в столицах, и шли, судя по афишам, с самого начала перестройки.
Добрыня понял – придется пахать и пахать.
Он пошел со служебного, где его, естественно, тормознул охранник – лицо в театре значительное.
– Ты, голубчик, прибереги свое рвение, – пародируя Никиту Михалкова чуть сиплым голоском заявил Добрыня, – не то головы не снесешь.
Охранник почуял – свой. И пустил.
– Держи, голубчик, – ласково шепнул главный режиссер, награждая охранника шариковой ручкой, украденной в немецком банке.
Тот взял под козырек.
Добрыня брел пустыми коридорами, проклиная судьбу и кураторшу Михрюкову, которая спровадила его сюда, – от греха подальше. По просьбе мамы, но Добрыня про то не знал. Мама спасала сына от ненужной девушки из Конотопа, в то время как единственная возможность вознестись была женитьба на той, на которой мама хочет, и попозже, лет через десять.
Неожиданно коридор вывел во внутренний двор, заваленный декорациями. Первый снежок уже выпал. Дворник лениво подметал падающие хлопья. Зиму обещали снежной и холодной. Пусть пока погуляет.
– Ну, как жизнь? – хлопнул дворника по плечу режиссер. – Как звать-именовать прикажете?
– Абдусалам, ваше превосходительство, – правильно ответил дворник.
– Умница, – порадовался Добрыня.
– Служу России, – ответствовал Абдусалам.
Добрыня насторожился – а ну как его эксперименты не пройдут?! А ну как его выпрут через неделю?!
Директор театра показался ему милым, интеллигентным человечком, озабоченным обновлением театральной репертуарной политики и привлечением зрителей. Он протянул ему руку, на которую Добрыня не обратил ни малейшего внимания. Он никогда и никому не пожимал руку.
– Иван Иваныч, – сказал директор приветливо и иронически добавил: – Иванов.
– Бывает, – согласился Добрыня, – а я Добрыня.
– А по батюшке? – поинтересовался Иванов.
– Исаакович, – весомо и с вызовом ответствовал режиссер.
В голове у Иванова затикало: «Но позвольте, называли совершенно другое имя. Произошла подмена. Как это может быть. Срочно выяснить».
Иванова крышевала серьезная организация, не допускающая ошибок.
– Добрыня – былинное имя, – вспомнил начальные классы директор, – а как же вас матушка называла?
– Так и называла. Добрыня Исаакович.
Режиссер обозревал почетные грамоты, аккуратно развешенные по стенам. Безликое имя директора там отсутствовало. Но сотрудники театра упоминались щедро, особенно его умилило имя Абдусалама Ибрагимова, который получил почетную грамоту и денежную премию за неукоснительное исполнение своих обязанностей.
– Чем удивлять будете? – спросил директор. – Ваши творческие планы? Мы, как ни странно, плановое хозяйство, и нам надо утверждать бюджет, дабы не попасть в ситуацию, не к ночи будь помянуто имя вашего коллеги, Серебренникова. Кстати, как вы к нему относитесь?
Добрыня молчал, не вслушиваясь в словесный поток Иванова.
– Ведь, в сущности, любой творческий процесс несомненно явление божеское…
– А какие обязанности у Абдасалама Ибрагимова? – перебил Добрыня.
Иванов запнулся, но взял себя в руки:
– Театр начинается не только с вешалки, он начинается с хорошо подметенного двора…
– И какая у него денежная премия?
– Поощрительная.
– И…
– Мизерная.
– И…
– Точно не помню. Но он был доволен. Тут ведь главное не эти жалкие копейки, а уважение коллектива, доверие дирекции. Человек должен чувствовать себя…
– Ставить буду свою пьесу, называется «Антиидиот», для полного состава труппы. Ладно, мне надо еще познакомиться с людьми.
И Добрыня покинул кабинет в высшей степени невежливо – так показалось директору, который сразу же бросился к телефону, чтобы выяснить всю эту нестыковку.
* * *
Труппа на встречу не пришла, оказалось – не позвали. Город был не очень большой, но возможности дополнительной подработки находились. Кто на рынке, кто в школьном кружке, кто на местном радио.
Добрыня вышел через совершенно неосвещенное фойе за кулисы, потом на ощупь пробрался на сцену. Тусклый дежурный свет не давал пропасть в темноте, но указаний тоже не давал. Оказавшись неожиданно на большой сцене, Добрыня задохнулся от счастья. Магия всех театров мира обняла его со всех сторон и шепнула: ты дома! Выходной в театре. Ни единой души. И так славно.
Проходя через внутренний двор, он опять увидел Абдусалама. Он все так же задумчиво подметал редкие падающие с небес сентябрьские снежинки.
Потом прогулялся по главной улице Ленина и позвонил своей подруге из Конотопа. Подруга там давно не жила, она там только родилась, но этот чертов Конотоп прилип к ней навсегда. А жила она последние двадцать три года в Москве, окончила ГИТИС как режиссер, и звали ее Маруся. Маруся и Добрыня были хорошей парой, только не всем так казалось.
– Ну как? – спросил милый грудной голос, а ведь она была отнюдь не певица, но этот низкий регистр Добрыню всегда волновал.
– Нормально, – сказал он, – ты там выяснила?
– Конечно. Все согласны. Ведь никто не трудоустроен в Москве, а тут такая возможность. А ты про них рассказал?
– Кому? Тут никому ничего не интересно.
– Репетировать начал?
– Завтра. Приезжай скорей.
– Только учти, у меня сроки поджимают. Ты мне сколько дашь времени?
– Сколько захочешь.
– Ты так говоришь, как будто ты там единственный военачальник.
– Обнимаю.
– Ну давай. Чмоки-чмоки.
* * *
На следующий день встреча с труппой тоже не получилась – из актеров не было никого, пришли сотрудники театра. Сели и смотрят на него. Чего хотят?
– Распределение ролей, – тусклым голосом произнес Добрыня и стал, невнятно и пришепетывая, называть неизвестные имена и имена актеров из списка, который ему перед встречей принесла завлитка.
Дочитав, перешел к тексту. Гримерша, реквизитор, костюмерша и буфетчица нервно ерзали. Для них это была тяжелая повинность выслушивать современную бессюжетную пьесу, лишенную героических образов.
Добрыня так же бесцветно дочитал все до конца и сказал:
– Завтра в одиннадцать первая сцена. Кто не придет, снимается с роли.
И быстрым шагом покинул театр.
Возле Абдусалама опять задержался. Он почему-то был ему интересен.
– Ну что, брат, – сказал он дворнику, – жизнь-то как?
Абдусалам замешкался. Текст забыл.
– Так точно, ваше благородие, – отпечатал он наконец, пристукивая лопатой по голому асфальту.
– На что премиальные пошли? – поинтересовался Добрыня.
Абдусалам поискал подходящую реплику и не нашел. Добрыня переспросил:
– Тебе дали деньги, и немалые, я проверил, спрашиваю просто из любопытства: что купил? Скребок, лопату, машину «ауди», квартиру на Мальдивах?
– Вашими молитвами, сударь, – вспомнил дворник.
– Значит, на Мальдивах?
– Так точно, ваше преосвященство.
– Ну раз молитвами – значит, преосвященство, – одобрил режиссер. – А ты часом не пьющий?
– Никак нет, мусульманин.
– Значит, кокаин, – осенило Добрыню, – не поделишься?
– Рады
