— Ну что, как сладостная жизнь фотомодели? — спросил Гарри.
— Все чудненько. Живем себе. Спасибо.
Профессор в синем берете и шейном платке, черной бархатной рубашке, джинсах «ливайс» и сандалетах запрыгнул на сцену, чтобы предварить практические занятия лекцией с показом слайдов. Когда ассистент притушил свет и навел на экран первый слайд, профессор начал:
— Вот здесь мы видим, как вследствие устремленности тела вперед у модели напряглись мышцы, что и создает впечатление непреоборимого порыва. Следующий слайд, пожалуйста… Ах, это Стелла. Вот здесь опять можно видеть, как, стоит девушке выгнуть спину, мышцы начинают подтягивать полные груди вверх, что усиливает впечатление величавости и достоинства. А в данном случае ясно видно также и то, что основные линии, образующие контур тела, сходясь к центральной затененной области, обеспечивают хрупкий баланс между центробежными и центростремительными силами. Этот баланс визуально проявляется во взаимном равновесии пересекающих друг друга неправильных треугольников, которые, в свою очередь, подчеркивают угловатую легкость фигуры.
Окончание своей речи профессор адресовал, по-видимому, тем, кто посетил академию впервые, потому что в который раз поведал публике о своих трудностях и невзгодах, как прошлых, так и нынешних, о битвах с цензурой и о том, что за творческую свободу приходится платить постоянной тревогой и готовностью ко всему. Сообщил, что миром правит глупость и ханжество: ну в самом деле, о чем может идти речь, когда любой, в любом месте Британии может зайти на почту, оформить денежный перевод и выписать из свободной Дании все, что угодно, тогда как британские фотографы, в том числе и лауреаты всевозможных премий (такие, как он сам, например), лишены права конкурировать с зарубежными даже на местном рынке, не говоря уже об участии в экспорте, которое, между прочим, было бы очень в русле нынешней кампании «Поддержи Британию»[283]. Сообщив, что он автор книги, подписанные экземпляры которой можно купить в фойе за пять гиней, профессор продолжил:
— Подобно художникам прошлого, которые с незапамятных времен заметили, что изображение неприкрытой наготы является идеальным поводом для стереографии (то есть изображения рельефа и объема), нынешний мастер художественного фото смотрит на обнаженную натуру как на предмет, единственно заслуживающий рассмотрения на пути правильного раскрытия темы объема и игры светотени на телах сложной и неправильной формы.
Затем мужчины устремились вперед, таща за собой камеры, треноги и реквизит, и после короткой потасовки выстроились в очередь, тогда как мисс Анджела, сойдя с высокого табурета, встала под софиты.
— Будьте так добры, возьмите эту палку. Спасибо. Теперь замахнитесь ею.
Щелк.
— И еще раз.
Щелк.
— Ну, и еще разочек. Вы просто чудо!
Потом вперед выступает следующий, приседает, наводя камеру.
— Высуньте язычок. Потрепещите им.
Щелк.
— Да-да, вот так. Просто чудо.
Щелк.
— А нельзя ли халатик приспустить? И наклониться чуть вперед. Супер!
Щелк.
— Да. Вот так.
И еще один:
— Сделайте развратный взгляд. Еще развратнее. Смотрите так, будто я предложил вам нечто абсолютно непристойное. Вы просто прелесть. Чудесно.
Наконец, пришла очередь Гарри.
— У двух парней передо мной в аппаратах и пленки-то не было!
В ответ Анджела понимающе хихикнула, вытянула вперед руки, и Гарри надел на них наручники, после чего она стряхнула халатик на пол.
— Принять испуганный вид, да, солнышко?
— Да, ты вне себя, ты в жутком страхе, потому что… — тут Гарри к ней наклонился и зашептал на ухо, демонстрируя тем самым одну из своих особых привилегий, — потому что к тебе тянется кровавая рука Невилла Хиса! Или, если хочешь, Яна Брейди[284].
— У-у-у! — изобразив дрожь в голосе, протянула она.
15
Возможности снять фильм Джейк дожидался целую вечность и, когда с головой ушел в процесс кинопроизводства — мучился вместе с автором над сценарием, набирал актеров, снимал и (самое приятное) монтировал, — почти поверил в то, что его страдания оправданны, однако, закончив фильм и выпустив его на экраны, со всей очевидностью убедился, что картина не оказалась ни прекрасной, ни ужасной, а всего лишь так себе, более или менее ничего. Еще одна смотрибельная киношка в числе прочих. Та энергия, которую он и работавшие с ним затратили, те доллары (миллион двести тысяч, между прочим), которые они в это дело вбухали, можно было использовать с гораздо большей пользой, если бы на них построили жилье для бездомных и дали пищу голодным. За что, спрашивается, боролись?
Начиная в 1966 году работу над своим вторым фильмом (триллером), Джейк сознавал, что ему уже тридцать шесть и молодость ушла безвозвратно. Ему тридцать шесть, он профессионал, и не более. Казалось, впервые в жизни начал уступать микробам. Вдруг стали быстро разрушаться зубы. Откуда-то взялась изжога, а задний проход загородили геморроидальные узлы размером с вишню.
Сегодня в Британии 1 семья из 22 затронута болезнями сердечно-сосудистой системы.
СЕРДЦЕ
Что заставляет его биться?
В нас 60 000 миль артериального трубопровода.
И ведь затор может возникнуть где угодно!
Стояла зима, сезон для Джейка ненавистный, особенно в Лондоне, где нет ни солнца, ни снега, лишь низко нависающее серое небо. Когда-то зима для него была чем-то, что нужно вытерпеть, а там не за горами и весна, прихода которой он всегда с нетерпением дожидался. Теперь же он предпочел бы, чтобы время не летело с такой лихорадочной поспешностью. Весну он начал ощущать уже не как праздник, а лишь как очередной сезон, с которым следует так или иначе считаться. Нечто такое, что нужно употребить и перевести в разряд вещей бывших в прошлом. То, что под номером соответствующего года вписывается в гроссбух. «Весной 1967 года, когда отец лежал при смерти, я…» Пруста, которого он под разными предлогами так долго откладывал, нынче надо прочесть или выкинуть. Если он не увидит в этом году Афины, в следующем может оказаться слишком занят. Или болен.
Уже одно то, что он просто лежит в постели с Нэнси, всем телом сплетясь с нею и пальцами вцепившись в ее груди, наполняло его когда-то таким упоением, что в нем он видел даже более полное выражение их любви, нежели выпадающие иногда ночи страсти, — страсти, которой хватает так ненадолго. Но вот уже и здесь, как и везде, над ним нависает смерть. Лежа с Нэнси, все чаще он способен думать только о костях под распадающейся плотью. Когда жена, отяжелевшая, сонная, поворачивается поцеловать его, подчас доносится запашок гнильцы. Той, что въедается в стенки ее желудка и, уж конечно, его желудка тоже. СМЕРТЬ; СИМПТОМЫ: Маска Гиппократа, мертвенная бледность кожи, отечность, исчезновение пульса, падение температуры, ригидность. «Самый верный признак — начало разложения. Оно начинается через два или три дня и заметно по тому, что кожа на животе приобретает зеленоватый оттенок».
У Нэнси. У Сэмми. У Молли. У ребенка, который еще не родился. И у меня тоже.
К чувству подавленности у Джейка добавлялось что-то вроде внутренней оскомины — оттого, что все это, в сущности, невыразимо банально: ведь страхом старения и смерти страдает не он один, а все люди, от которых неумолимо уходит молодость. Пусть так, но кое в чем он от них разительно отличается. А именно своим счастливым браком. Ах, если бы, думал он иногда, если бы наш с Нэнси союз был тягостным, затхлым, испорченным обидами и злостью! Тогда я мог бы, как большинство знакомых киношников, искать утешения в объятиях всяких пустых девиц, ради забвения предаваться сексу без любви, некоторым образом себя этим изводя и уничтожая. Как Меир Гросс.
— Вот этого, Джейк, не надо! Думаешь, обманывать Сильвию мне очень нравится? Она хороший человек. Я к ней привязан. Каждый раз, как засандалю новенькой секретарше, мне от этого больно. Жуткую вину чувствую, прямо в дрожь бросает, а это мне очень вредно, ты ж понимаешь.
— Так зачем же ты тогда…
— Видишь ли, когда-то у нас это бывало каждую ночь, даже дважды за ночь, но теперь мы это делаем… ну, скажем, раз в неделю. При этом мы пыхтим, как загнанные клячи, долго держать эрекцию мне уже трудно, да и она, по-моему, давно не кончает. Одни звуковые спецэффекты. Но видел бы ты меня в койке с новой поклонницей! Опять я молодой. Крепкий. Прямо будто юношей становлюсь. Скачу как козлик! Может, я поступаю неправильно. Пусть так, Джейк, но ведь расплачиваться потом мне самому — мне, не кому-нибудь!
Меиру Гроссу доктор О’Брайен регулярно вкалывает полный зад гормонов, Боб Коэн, морщась и все на свете кляня, каждое утро выпивает стакан дурно пахнущей бурды, Си Бернард Фарбер пускает по вене какую-то венгерскую гадость, приготовленную из толченых шмелей. Зигги Альтера регулярно чистят в Форест-Миере. «Что до меня, — признался как-то раз Джейку Монти Тальман, — мне вообще секс дело десятое. Сказать по правде, говорю я куда больше, чем делаю. А если изменяю, то главным образом потому, что знаю: я ведь ей тоже надоел. Ч-черт, мы восемнадцать лет вместе, все мои истории она знает наизусть и может рассказывать лучше меня. Вот вообрази. Пригласили мы на обед новых знакомых, я начинаю что-то рассказывать и вдруг вижу, что глаза у нее стекленеют. А если она в настроении действительно злобном, так еще и подденет, упредит, наперед выдав, в чем соль. Не такой уж я сексуальный гигант, Джейк, я женщин никогда не доводил до экстаза, но мне нравится заставлять их улыбаться. Мне просто маслом по сердцу, когда их глаза загораются, а входить в „Белого слона“ я люблю с такими цыпочками, чтобы у всех от зависти аж глаза на лоб. О Господи, да ты и представить себе не можешь, какое удовольствие выйти куда-нибудь в свет с девицей, совсем новенькой, и чтоб она прямо плыла от твоих рассказов, просто кончала бы в момент кульминации. Есть, есть во мне такая слабость: люблю людей поражать. Это моя ахиллесова пята. Но Зельду-то чем я могу поразить? Пукнуть лишний раз в постели? Только начну анекдот рассказывать — сразу вжик, вжик: так и слышу, как она мысленно меня пополам пилит. Лжец, думает, все ты придумал, преувеличил, художник от слова „худо“. О’кей, верно, так оно и есть, но деньги-то я делаю хорошие, а годы летят, и что? Мне таки надо, чтобы об этом мне непременно напоминали каждый день?»
