– Мы не знаем еще, где он… – тихо и робко вставила Настя.
– Ишь ты – советчица нашлась, – ворчал Ананий Северьяныч. – Я еще писать ему буду! Чтоб время шло по-пустому. Деньги, они – что парус к ветру – момент любят… Не отдам!
– А знаете что? – весело вскрикнула Финочка. – Я придумала! Давайте сами доверенность напишем. Старое число поставим… Будто Денис ждал эти деньги. Почерк Дениса я знаю и подпись подделаю… А начальник почты не разберется… Давайте? А?
Ананий Северьяныч одним прыжком соскочил с полатей и волчком завертелся вокруг Финочки.
– Те-те-те… Ай-да баклейка сероглазая! – восхищался он, прищелкивая языком. – Ай-да свисток буксирный! Да тебе, девка, не в почтальонах служить, а первым министром быть… Ей-богу, министром! Императором всероссийским! Прямо императором! А то и самим Сталиным! Или на собраниях сидеть… Настька! Бумагу неси! Карандаш!.. Да пошевеливайся!
Настя принесла бумагу и карандаш, и Финочка уселась за стол писать доверенность. Ананий Северьяныч усиленно чесал спину и поминутно заглядывал через Финочкино плечо.
– Точки ставь… точки ставь… – советовал он. – И нули, стало быть с конца на конец, по количеству денежных знаков выводи… А то который кассир тысячный нуль за копейку примет, бывает и так…
– Да не мешайте! – отмахивалась от него, как от пчелы, Финочка.
– Ни-ни… Разве можно мешать в эдаком деле!.. Ульяновна, ты бы не стояла, сложа ручки на животе, а сходила бы в погреб да молочка принесла бы… Человек трудится на нас, а мы и про угощение не вспомним…
– Я не хочу молока… – сказала Финочка.
– А медку? Там у нас маненько медку есть…
– И медку не хочу… не мешайте.
Но Ананий Северьяныч уже забыл и про молоко, и про медок, он опять весь ушел в созерцание таинственных черточек и кружочков, старательно выводимых Финочкой. И можно было подумать, глядя на него, что пишется не доверенность на деньги, а бумага, предписывающая Ананию Северьянычу прожить еще сто лет.
Когда доверенность была готова, Ананий Северьяныч спрятал ее в карман, надел фуражку и хотел было уже бежать на почту, но Ульяновна пристыдила его и предложила сперва прочесть письмо. Старик с великой неохотой присел на краюшек кушетки и никак не мог дождаться конца чтения.
Письмо было из редакции журнала «Революция». Денису сообщалось, что его поэма «Матрос Хомяков» принята к печати и что в качестве аванса под гонорар, который целиком будет выплачен после выхода журнала в свет, ему высылается пока 1000 рублей. Сообщалось еще и о том, что редакция очень заинтересовалась стихами Бушуева, отмеченными, на ее взгляд, настоящим поэтическим мастерством.
– Ишь ты! – покачал головой Ананий Северьяныч и довольно ухмыльнулся. – И за порчу бумаги, стало быть с конца на конец, теперь деньги дают.
– Вот… а ты ругал его, – укорила мужа Ульяновна. – Ворчал, что керосин понапрасну жгет…
– Э-эх… – вздохнул Ананий Северьяныч. – Кабы я знал такое дело, я б ему лампу «молнию» запалил, а впридачу – все б фонари с бакенов поснимал да и поразвесил бы в горнице… На, мол, сын, жги! Пали́! Зарабатывай деньги! Он бы у меня, стало быть с конца на конец, спины не разогнул… Да ведь разве все, мать, угадаешь? Норовишь одно, а выходит по-другому…
Через полчаса Ананий Северьяныч благополучно получил тысячу рублей и спрятал деньги где-то на чердаке под застрехой.
XX
…Ночь. В темных коридорах больницы тускло горят электрические лампочки. Возле лестницы, у маленького белого стола дремлет дежурная сестра. Где-то на реке протяжно и глухо свистит пароход. Запоздалый прохожий торопливо стучит каблуками по асфальту тротуара.
Манефа услышала этот стук и открыла глаза. Было темно. Смутно чернел на белой стене палаты переплет кровати, и тихо шумели листвой тополя под окном. На небе ни луны, ни звездочки.
– А-а-а… – застонала Манефа, сразу припомнив, где она и что с ней.
И опять почувствовала странный жар в голове, которого так боялась. Она знала, что за этим жаром последуют мучительные и жуткие воспоминания. «Нет, я не хочу больше… я не хочу больше… – прошептала она, привставая. – Теперь уже никто мне не помешает…»
Она с удивительной для самой себя легкостью сбросила тяжелое одеяло, подошла к окну и прислушалась. Кругом было тихо. Осторожно открыв раму, она вылезла из окна и прыгнула на цветочную клумбу. Босые ноги глубоко ушли в рыхлую землю, приминая цветы. «Да я же в одной рубашке, – вдруг вспомнила она. – Ничего… это ничего…» Прокравшись до забора, она вышла на улицу и побежала к Волге. На улице не было ни души, не видно было и фонарей. Какая же это улица? Но чем дальше она шла, тем все знакомее казалась ей эта улица. И вдруг сразу узнала… Да ведь это Отважное! Ну конечно… вот дом Потаповых, вот Бушуевых, а вот и дом ее матери. Но почему он так ярко освещен? Она подошла к окну и заглянула внутрь. За длинным столом, украшенным цветами и уставленным закусками, сидело много людей. Все они были полупьяны и шумно разговаривали. Ах да, это свадьба? Но чья? И взглянув в конец стола, она увидела, что это ее свадьба – ну конечно, вон сидит Алим, а рядом с ним – она сама, в белом платье и с белым цветком в черных волосах. Зубы ее как-то нехорошо сверкают, и нехорошо сверкают глаза. Она держит в руке стакан и кричит, стараясь покрыть шум голосов: «Выпьемте, гостечки дорогие…» И в ту же секунду, как только она узнала себя, она, та, которая стояла под окном в одной исподней рубашке, очутилась на месте той, которая сидела за столом. Этой подмены никто, казалось, кроме нее самой, не заметил. Только один Мустафа, сидевший на другом конце стола, улыбнулся и весело подмигнул ей черным глазом. Дед Северьян погрозил Мустафе корявым пальцем, а тетка Таисия злобно зашипела на него и нахмурила брови: дескать – молчи, не твое дело. «Стало быть, догадываются…» – подумала Манефа и почувствовала, как кто-то крепко обнял ее за талию. Она повернулась и увидела бледное лицо Алима с вздрагивающими губами и горящими, точно угли, глазами.
– Пусти! – крикнула она и изо всех сил толкнула его в грудь.
Алим вскочил, схватил с шестка косарь и замахнулся. Она присела и закрыла руками голову.
– Не надо! – закричал Мустафа и бросился на Алима.
Сидя на полу, она слышала шум борьбы и слышала, как упал на пол косарь, отброшенный Мустафой к рукомойнику. Тогда она подползла к косарю, зажала его в руке и вскочила на ноги. Мустафа и Алим продолжали бороться. Они катались по полу так быстро, что Манефа никак не могла разобрать, где Алим. Она видела только мелькавшую перед глазами голубую феску. И, зажмурив глаза, она взмахнула косарем и ударила что было сил по голубой феске. И сразу стало тихо, так тихо, что она отчетливо услышала всплеск капель, падающих с рукомойника в таз. Потом она услышала легкий вскрик и взглянула в окно. Та, вторая, Манефа все еще стояла под окном и с ужасом смотрела на нее. И никого кругом не было. И свадебный стол исчез. Стоял другой стол, а на нем – коричневый гроб. В гробу кто-то лежал со скрещенными на груди руками. Лицо мертвеца закрывала белая, как снег, наволочка. Тихо потрескивали свечи. На улице толпился народ. Та, другая, Манефа исчезла. Пахло воском и ельником. Она подошла к покойнику и осторожно приподняла наволочку. Это был Мустафа. Губы его крепко сжаты, левый глаз залеплен запекшейся кровью, правый же, открытый, блестел, как стекло. Она долго и удивленно глядела на мертвеца, потом так же осторожно опустила наволочку и только теперь заметила какую-то надпись, вышитую крестиками на наволочке. И надпись эта показалась ей будто бы очень знакомой. Она наклонилась и прочла: «Прошу всмерти моей никаво нивинить…»
И, вскрикнув, она бросилась вон из дома и долго бежала лугом, покрытым ромашками и колокольцами. А возле старого кладбища упала, почувствовала жгучую боль в ноге. Ах да! это она косой порезала ногу. И как много крови, и как больно! Она сорвала с головы платок и протянула его кому-то, наклонившемуся над нею.
– На, перевяжи… Я не могу на кровь смотреть.
Но кто же это перевязывает ей ногу?.. Господи, да ведь это Денис! И как он мрачен! Уж не узнал ли он про косарь-то? Она бросилась к нему на грудь и навзрыд заплакала. И они уже очутились не на лугу, а на Песчаной горке, там, где всегда встречались.
– Денисушка… милый… я сама не знаю, как это получилось… Брось меня, накажи меня…
Но Денис молчит и все больше и больше хмурится. И вдруг она замечает, что из кустов выходит Алим с косарем в руках. Он бросается на нее и замахивается косарем.
– Не надо! – кричит Денис. – Она беременна…
Алим отбрасывает косарь и хватает Дениса за горло. И вместе они падают на траву и начинают бороться. Она подползает к косарю, крепко зажимает его в руке и снова ударяет по голубой феске…
.
Манефа открыла глаза и провела исхудавшей рукой по лицу. Была ночь. И все так же шумели тополя под окном. В соседней палате кто-то тихонько похрапывал.
