ему охотно пятьдесят рублей, чтобы меня и Радищев миновал.
– Тогда избавьтесь от него, – сказал Заловецкий, – а тут ещё и Павловского не будет в обществе, потому что лежит больной с дьявольской мигренью. Нужно знать, что у него такие мигрени, что ни говорить, ни есть, ни людей выносить не может.
– Вот те на, а я на него рассчитывал, что урядника развлечёт… Настоящее несчастье, – воскликнул хозяин. – Нужно знать, что это Шувала… враг польского имени, хитрый… подлый и кующий лихо… а тут перед ним нужно притворяться верноподданным, когда бы и его, и его правительство разом хотелось…
– Цыц! Цыц! Приготовьте пятьдесят рублей и велите подать завтрак, может, не пробудет до обеда.
– Но ба! Это день несчастливый! Не захочется ему в слякоть ехать дальше… боюсь, как бы он на ночь не остался… И где я его поставлю… Божье наказание…
Когда они так сокрушались в салоне… зловещий звонок приближался, стучал, шумел всё сильнее, всё острее, пока четвёрка запыхавшихся коней не остановилась перед крыльцом.
Справника сопровождал секретарь и для услуг тот самый мальчик, который с дрожкой стоял перед домом полицмейстера, когда там разыгрывалась первая сцена нашей драмы. Нет на свете более унизительной роли, чем обязанность хозяина по отношению к ненавистному гостю, которого по некоторым соображениям надо уважать. Подсудок вышел, принуждая себя к улыбки, с обрадованным лицом, приветствовать Шувалу, уверяя его, что был неизмерно подавлен, что так давно его усов не видел, когда в действительности клял в душе навязчивого.
– Коня в конюшню! – воскликнул он.
Они сердечно обнялись и полковник в дорожном костюме вошёл в гостиную.
Там уже ожидали Заловецкий и Рабчинский, а вдобавок капитан Стрежога, резидент, некогда наполеоновский солдат с порезанным лицом и почётным легионом у сюртука. Можно себе представить, какое на того военный русский произвёл впечатление, достаточно сказать, что был на пожаре Москвы, под Смоленском и под Бородино.
Справник одним взглядом объял товарищество, как бы кого искал, оглядел углы, казалось, считает… поздоровался вежливо, но холодно, и сел. Не дали ему долго отдохнуть. Гжес в новом шарачковом сюртуке с белыми пуговками незапятнанной свежести, внёс одну тарелку, Антек другую, Хануська третью… а хозяин уже взял рюмку и откупорил старку.
Но справник, старательно оглядев пана Заловецкого, Рабчинского и капитана, по-прежнему искал кого-то глазами. Было это таким очевидным, что Заловецкий должен был чихнуть, чтобы лицо, зарумяненное беспокойством, отвратить.
– Пан благодетель, вы с Ковенского? – спросил Шувала Рабчинского.
– Так точно, пане полковник…
– И вы так переезжаете из повета в повет… свободно? Гм? А то теперь такая снова суматоха, стражи, рогатки… без паспорта можно на неприятность нарваться.
– Как это, благодетель! – сказал обиженный обыватель. – Я, господин… я известен на двадцать миль вокруг, а имею также тот святой обычай, что никогда из дома не двинусь без геральдического декрета в кармане… это всё-таки и за паспорт сойдёт.
– Верно, – сказал, меряя его глазами, Шувала, – но всегда паспорт лучше.
– Благодетель мой, – сказал Рабчинский, – я вам скажу одну вещь, что кто едет без паспорта, тот имеет некоторую чистую совесть, а негодяй обеспечит себя всегда… бумагами…
Полковник улыбнулся, оборачиваясь к Заловецкому.
– И вы ездите с декретом?
– Нет, я езжу без декрета и без паспорта, соседний повет, все меня знают… а так как наш поветовый суд обильно дарит повестками… наверно, в кармане всегда найдётся какая-нибудь официальная бумага, адресованная мне, которая личность мою засвидетельствует.
– Вижу, что вы, господа, пожалуй, не знаете, что делается в стране! – сказал справник.
– А что же может делаться?
– Открыли новые заговоры… у нас достаточно хлопот, страна наводнена эмиссарами… а мы…
Справник недокончил, потому что как раз на эти слова вышла панна Целина, услышала их, взгляд бросила по салону, не нашла в нём Павловского и что-то кольнуло её в сердце. Вся дрожащая, она поздоровалась со справником, который при виде красивой панны замолк, стал вежливей и, видимо, как-то стал больше человеком. Шувала был известен тем, что имел слабость к прекрасному полу и тяжёлые испытания перетерпел в жизни, давая захватить себя красивым очам… из которых потом черпал только презрение.
Панна Целина произвела на него сильное впечатление… он смирился… перестал говорить… смотрел на неё, как на тучу.
Она зато постоянно поглядывала на дверь, как бы поджидая кого-то ещё.
Заловецкий, который угадал, что может спросить о Павловском, в смертельной тревоге старался её оттянуть под каким-нибудь предлогом в сторону, когда Шувала начал весьма красивой французишной разговор с панной.
Удивлённая этим умением, панна Целина немного вежливей ему отвечала, но отвращение к русскому, несмотря на это, не позволяло дальнейший обмен мыслей и фраз.
Великий физиогномист, справник, хоть занятый завтраком и разговором, он заметил на лице пана Заловецкого какое-то беспокойство и лицо панны, что-то объявляющее… ожидание и удивление. Он не спускал с них глаз… Пару раз Заловецкий хотел дать знак панне Целине, но встречал взгляд Шувалы, и решил доверить судьбе дальнейший ход дела. Но, несмотря на силу, какую имел над собой, черты его выдали, что внутри дрожал и умирал от проглоченного страха. На лице панны Целины беспокойство становилось всё отчётливей… она несколько раз открывала уже уста. Заловецкий заговорил с ней.
Неосторожный хозяин тем временем вырвался:
– Может, послать за паном Павловским… когда…
– А что с ним? – прервала живо панна.
– Со вчерашнего дня, со вчерашнего у него та несчастная мигрень, от которой жестоко страдает, – подхватил Заловецкий. – Ничего ему не нужно, только отлежаться спокойно, пока не пройдёт.
Справник вздрогнул.
– Достаточно, что у пана подсудка всегда много гостей, – сказал он живо.
– Тот гость это сосед пана Заловецкого, – отозвался хозяин. – Павловсий из Дубеньского повета.
– Павловский… – добавил справник, – их там несколько… я знаю некоторых… Людвик ли из Иероним?
– Нет… Антони… Антони, – живо подхватил Заловецкий.
– Брат Людвика?
Заловецкий, так быстро спрашиваемый, неприготовленный, выдал в ответе некоторое замешательство, но исправил это смехом.
– Ни брат, ни сват, и даже других Павловских, – сказал он, пожимая плечами. – Имеет около меня часть деревни в Паминкове. Служил в русском войске.
Шувала как-то успокоился, а Заловецкий начал уплетать ветчину так, точно с неделю не имел ничего в устах.
Во время этого расспроса о Павловском панна Целина бледнела и краснела… Счастьем, Шувала подумал:
– Если бы был кто подозрительный… тогда бы хозяин про него проговорился.
Что было делать после завтрака? Справник не выезжал… поставили столик для виста, за который засели Шувала, хозяин, Заловецкий и Робчинский, но один из них выходил. Наполеоновский ветеран сразу после завтрака пошёл во флигель.
Панна Целина прохаживалась по салону, преследуемая глазами справника. Хотя человек и мундир были для неё отвратительны, мы не скажем, что выражение восхищения, которое читала в его глазах, было ей неприятным.
Между тем в трёх шагах оттуда, за стеной, укутанный одеялом, лежал на кровати мнимый Павловский и одной рукой сжимал пачку с бумагами, другой револьвер,
