одному рассматривать луидоры.
– А ну… правда, что давно должно быть хранил, – добавил он насмешливо, – потому что вот один с 1838 года.
Панна Роза чуть не упала.
– Не знаю, откуда и что это может быть.
– Не знаешь, пани? – отпарировал холодно полковник. – Зато я, пани, знаю. Сегодня ночью тут был Павел Зенчинский… он эти деньги оставил, а отец от волнения умер.
Панна Роза онемела, в голове её всё перепуталось, из-под век брызнули слёзы, возмущённая, она указала на труп.
– Ежели ты человек, полковник, – воскликнула она, – уважай эти останки и величие смерти, потому что бедной женщины не уважаешь, наверное. Не знаю ничего, а мои обязанности тут.
Она указала на ложе и отвернулась от него. С хладнокровием полковник пересчитал луидоры, сгрёб их и спрятал в карман.
– Это след беглеца и висельника, – воскликнул он, – пойдёт к следствию… слышишь, пани, я исполняю обязанность, не беру для себя… правительственное дело…
Но панна Роза не слышала уже ничего, плакала, стоя на коленях при ложе.
Справник, оставив усадьбу, сел на бричку и погнал.
* * *
Прежние поиски эмиссара, в пребывании которого в стране Шувала был уверен, обратились, однако же, в ничто, – расчёт и рассудительность наказывали молчать о найденных уликах. Справник, разослав своих шпионов по повету, возвратился назавтра хмурый в столицу, застал буланого русака в конюшне, заверил Парамина, что всё-таки он никогда ни к какой ответственности быть привлечён не может, наказал молчание и начал ломать голову, как схватить Павла Зенчинского.
Он очень хорошо знал, что вещь не была лёгкой, рассчитывал, что в его повете находиться долго не может, а очень сто-ял на том, чтобы попал в его руки. Морально он был весьма сильно убеждён, что видел его, и что в Ольшове, должно быть, находится вместе. Не мог еврея подозревать в предательстве, но себя упрекал, что прямо немедленно, прибыв в город, не заехал в усадьбу.
На похороны старика он внимательно смотрел, велел немедленно взять под стражу панну Розу, и посадил её в православный монастырь; Прыску взяли в тюрьму, а на остальное имущество наложили секвестр.
Но о Павле… не было ни слуху…
Тем временем из Киева и Житомира одни за другими шли секретные письма, наказывающие чрезвычайную бдительность.
Во всём повете заново поставили упавшие рогатки, расставили крестьянскую стражу, приказали корчмарю наибольшую бдительность на проезжих, и почти ежедневно арестовывали по несколько самых невинных особ.
Крестьяне, стоящие на страже, не умея ни читать, ни писать, пускали между тем каждого, кто мог предоставить какую-либо бумагу с печатью, более того, иногда порядочный аркуш бумаги от восковых свечей отлично облегчал проезд. Но всё дрожало… усадьбы ночью и днём были подвержены нападению и ревизии мелких урядников за самые лёгкие подозрения… а богатства хватало для приобретения проблем. Разумеется, что наиболее рьяные и желающие послужить правительству хватали и сажали в тюрьму, кто подвернулся.
Это кипение, естественно, сопровождали при отсутствии достойных веры новостей самые неловкие вести. Называли имена самых известных особ, втянутых в заговор и якобы заключённых в Петербурге, Киеве, в провинциях. Переполох был всеобщий. В усадьбах закапывали запрещённые книги, поджигали бумаги, скрывали старое памятное оружие, потому что каждый мог ревизии ожидать.
Однако было точно, что напали на следы какого-то заговора… что должно было что-то произойти.
С того несчастного вечера, в котором секретарь взял так дорого оплаченные миром две двухзолотовки и один целый рубль, ни он, ни полковник Парамин, ни справник Шувала не имели свободной минуты.
Секретарь чувствовал, что в конечном итоге это скажется на его шкуре. Парамин, несмотря на буланого русака, беспокоился за свою долю, а Шувала пылал разом и желанием мести, и охотой выслужиться перед правительством. Поимка эмиссара должна была принести по крайней мере крест, благодарность, а кто знает, не прекрасный ли аванс. Шувала, на самом деле, имел сверх всего дорогой крест св. Георгия ещё с турецкой воны, Анну на шпаге, Владимира в петлице, а Станислава на шее; но что это было в сравнении с грудью этих счастливых людей, которые имели несравненно меньше заслуг, и больше протекций! Шувала имел много амбиций. Парамин не достигал так далеко надеждами… он любил жить, ему дело было в том, чтобы хватало удобств, а для этого хватило бы полицмейстерства в маленьком городке. Все магазины открыты, каждое дело оплачивается грошом и в натуре. Потерять такую должность… и это ещё в повете, который, будучи расположенным недалеко от границы, занимался контрабандой, а розыск её, сама угроза… таким отличным были делом.
Для Парамина потеря места была жестокой угрозой. Секретарь также имел в перспективе суд, деградацию, крах… Кто знает? Может, простые солдаты! Тревога царила в канцелярии. Разумеется, с этого дня ни один путник не был пропущен без самого тщательного расследования. Издалека поглядывали на дом Насоновичей, а Ицек даже раздумывал, не удобней ли ему было уехать к себе на родину – в Дубну.
Однако же за теми официальными кругами об истории мнимого часовщика никто почти не знал, потому что и евреи о ней молчали, и остальные вмешавшиеся особы рады были забыть. Справник только бдил – но, увы! – напрасно. Обыскивал он все списки подозрительных обывателей, рассылал евреев, нигде ни о каком иностранце ничего узнать было нельзя. По деревням шляхта в целом и из-за этого переполоха, и по причине таких плохих дорог, что славной дамбы на Чёртку никто, не увязнув, не проехал, сидела, притаившаяся, в усадьбах.
Но ум, такой деятельный и неспокойный, как у Шувалы, от прежней неудачи остыть не мог. Как канцлер Горчаков говорил о Москве, что собирает силы (elle se recueille), так он сказать мог о себе, что раздумывал, работал, готовился. Но, к несчастью, ни одна ясная идея не заблестела в его мозгу, ибо чаще всего, когда человек её усиленно ищет, найти не может. Не приходит она никогда по зову.
Единственным приятелем и поверенным этого несчастного справника, у которого такая чудесная возможность приобретения новой декорации выскальзывала из рук, был некий Пратулец, имеющий, как мы знаем, частичку в Ольшове.
Иннокентий Афанасьевич Пратулец родом был малоросс, из того привилегированного закутка за Днепром, который выдал столько знаменитых урядников. Имел он то качество, свойственное всем его землякам, что мог делать одинаково хорошо свои дела у правительства и правительственные для себя, и обывателей с правительством, и всех святых с несвятыми. У него всегда волк был сытый, а коза, ежели не целая, то по крайней мере живая. Кошелёк же его всё-таки наполнялся при каждой возможности. Пратулец, который уже был и полицмейстером, и справником (не считая, что в степени капитана вышел из пехоты как раненый и протежируемый комитетом инвалидов), служил бы, может, дольше, хотя немного
