— Разрешите откланяться, я выезжаю в Острог.
— Не смею задерживать, — попытался улыбнуться Зеленецкий.
Но князь не успел выйти. В гостиную ввалился раскрасневшийся урядник.
— Извините, ваше сиятельство. — Комлев выдернул из кармана платок. — Митингуют, Арнольд Алексеевич. Вы заварили кашу — вам и расхлебывать. Не зря этот Ножин, кол ему в печенки, остался здесь. Организованный бунт — без шуму, без крику. Вас требуют. Пески пустые или еще что, но требуют вас, немедля!
Комлев крепко растер шею платком, прислушался; из-за двери доносились приглушенные рыдания! Он поднял вопрошающий взгляд на управляющего, крякнул.
— Говорил вам, что их всех надо за решетку. А наперво этого Силина. Политический, кол ему в печенки.
Зеленецкий нервно потер пальцы.
— Идите, Семен Наумович. Я сейчас буду.
Однако дому управляющего в этот вечер не суждено было видеть спокойствия. Едва хлопнула калитка за спиной урядника, вошел старшой каравана. Это было полной неожиданностью.
— Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп.
Старшой, стащив шапку, перекрестился.
— Как?! — Зеленецкий бессильно опустился на стул...
Старшой неторопливо рассказал о гибели Гасана.
— Сколько погибло золота? Сколько? — бескровными губами прошептал управляющий.
— Два вьюка. Караван вернулся. Какое будет указание?
— Сто фунтов! — Зеленецкий схватился за волосы. — Сто фунтов. Сто! Это конец. Конец!..
Гантимуров торопливо покинул гостиную. В прихожей столкнулся со Шмелем.
— Вы...
Шмель переступил с ноги на ногу, вздохнул.
— Так точно, как говорит ваше сиятельство, стало быть, имеем желание утвердиться в прежней казенной должности.
— Олени ждут нас? — уточнил князь.
— Точно так, ваше сиятельство. Тотчас будут возле крыльца, стало быть, готовы для движениев...
Шмель проворно выскользнул за дверь.
Тройка оленей быстро продвигалась вперед, вспугивая чуткую ночь покашливанием, щелканьем копыт. Обкусанная луна вынырнула из-за деревьев, торопливо двинулась по звездному небу. Гантимуров, вытащив часы, щелкнул серебряной крышкой: без восьми час. Почти четыре часа пути. Князь поежился: лихорадка начала свое дело. Сдерживая дрожь, достал из кармана дохи бутылку со спиртом, приложился к горлышку...
«Вот и все, господин шуленга, — беззвучно прошептал князь. — Пробил твой час. К чему стремился? К власти? Да, достойный конец твоим стремлениям. Этого следовало ожидать. Власть, как твои родные сопки, снизу кажется самой высокой, взошел — поймешь, что ошибся: она низка. Вокруг много действительно высоких. Восходишь на другую, и так, пока не сорвешься в пропасть... И ты, господин шуленга, не первая жертва. Утешься, ты не первый и... не последний. А кто следующий? К-кто? — Гантимурова передернуло: не он ли?! — Нелепо. Какой конец уготован тебе, князь? Нож этих дикарей или... Нелепо и то, что ничего не изменит твоя смерть. Так же будет заходить и восходить солнце, так же будет светить луна, так же будут существовать люди, будут смеяться, петь и... венчаться. Ничего не изменится. Но князя уже не будет. Да, нелепо до глупости...»
Гантимуров плотнее закутался в доху и предался своим грустным размышлениям.
Впереди по-прежнему маячила полусогнутая фигура проводника. Голова его моталась взад и вперед: он боролся со сном, должно быть, в душе завидуя своим товарищам, что остались на руднике ждать разгрузки каравана. Шмель, как всегда, ехал в хвосте и пребывал в прекрасном настроении, мурлыча под нос бодрую песенку:
Комар шуточку шутил,Да на ножку наступил...Ой, ненароком!Комариха подбегала,По суставчикам складала...Ой да наплутала!Вот комарик встрепенулся,Да на ножку оглянулся...Ой, рассердился!— Ты, ангелочек, оглазела!Кусок ножки куда дела?..Ой! Комарик!Ой! Сударик!..
Шмель вдруг шлепнул себя по шее.
— Гнусность какая, стало быть, комаришки. Покоя не дают человеческой личности. Эх, Агочка! Ангелочек!
Шмель положительно не мог сердиться в эту тихую июньскую ночь...
Ехали без остановок. До Острога добрались к вечеру следующего дня. И как только из-за поворота показалась белоснежная юрта Гасана, Шмель уже не отрывал от нее глаз. Он хотел ускользнуть, как только подъехали к управе, однако князь задержал.
— Дело.
Шмель, вздохнув, поплелся в управу.
— Долго не стану задерживать. У меня к вам последнее поручение. Возьмите бумагу.
Князь прошелся по комнате.
— Прежде оформите аренду на Анугли, сроком на пять лет. На имя господина управляющего. Хотя, возможно, она ему и не понадобится...
— Как со стоимостью, ваше сиятельство, стало быть, с размером арендной платы? — ухмыльнулся Шмель.
— Пятьдесят рублей в год.
Шмель быстро настрочил документ, князь прочитал, расписался, поставил печать.
— Теперь, прежде чем писать, как следует выслушайте меня. Вы получите от меня полфунта золота к тому, чем сумеете воспользоваться из состояния старшины: ведь вы остаетесь с его супругой.
Князь усмехнулся, уловив умильный вздох Шмеля, продолжал:
— Слушайте. Возвращаясь с прииска ночью, при переправе через бурно разлившуюся горную речку князь погиб.
Шмель как раз чесал за ухом и от неожиданности укололся.
— Вы утопли, стало быть, отдали богу душу? Как я могу писать, если вы передо мной, стало быть, во всей живности?
Гантимуров, не слушая его, продолжал:
— Вы были очевидцем смерти князя. Об остальном вам лучше молчать. Дойдет до губернатора, начнутся дознания. Пишите.
Шмель послушно взялся за ручку.
— Губернатору Иркутской губернии, их превосходительству генералу Ровенскому...
Князь ходил по комнате и диктовал. Прочитав письмо, аккуратно сложил, спрятал в карман халата.
— Вы меня хорошо поняли?
Шмель ухмыльнулся:
— Мы тоже с понятиями: ваше сиятельство с сегодняшнего дня пребывает в покойниках.
Князь ответил скорбной улыбкой.
Получив золото, Шмель отправился к юрте Гасана. Не без трепета поднял он полог. Ступил в полутемную кухню, зажмурился, робко кашлянул.
— Это ты, Риточка? — послышался из-за перегородки слабый голос.
На Шмеля пахнуло чем-то знакомым, близким, родным. Он вздохнул и устало уселся на шкуры. Рядом с пологом всколыхнулась ширма и отползла вправо. Агния Кирилловна остановилась как вкопанная. Левая рука ее лежала на груди, придерживая легкий халат, правой она крепко сжимала ширму, точно боясь упасть. И еще заметил Шмель — лицо, бледное, исхудалое, с сухими блестящими глазами...
— Евстигней Вахромеич, — прошептала она.
— Да, это мы, Евстигней Вахромеевич, всей своей личностью.
Агния Кирилловна неуверенным шагом подошла, дотронулась до его руки. Шмель на какое-то мгновение ощутил холод ее пальцев.
— Что с вами?
— Мы по казенным делам, стало быть, сказать вам, что Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп...
Шмель осекся.
— Козьма Елифстафьевич?! Что вы? Что вы говорите?.. — совсем тихо прошептала Агния Кирилловна и бессильно опустилась на шкуры.
— Агния Кирилловна. Агочка. Мы здесь... весь что ни на есть влюбленный...
Шмель почувствовал, как жаркое пламя пышет в груди, кружит голову. Он неумело ласкал беззвучно плачущую женщину, отмечая про себя, что руки ее теперь не ледяные, а самые настоящие, живые и трепетные...
2
Сквозь берестяную стенку хорошо слышно, как мечутся взбунтовавшиеся Гуликаны. Мечется и душа Дуванчи. Он плохо слушает Аюра: то и дело оглядывается на полог, будто ждет кого-то. Аюр сердится.
— Урен привязала тебя своей длинной косой к себе. Ты стал ее хвостом, которым она может отпугивать мух. Клянусь иконой Чудотвора — это так! — заметив, как радостно заблестели глаза Дуванчи, восклицает он. Но тот не обижается.
— Разве ты не стал хвостом Адальги? Разве ты не возишь на спине ее сына?
Аюр смущенно улыбается.
— Я три солнца не видел Адальгу. Она сидит с Урен и совсем забыла нас с Павлом.
Он смотрит на голого малыша, который барахтается на шкурах с Петром. Петька, выставив ухватом два чумазых пальца, насупив брови, как учил Аюр, надвигается к малышу, бубнит:
— Коза пришла, большие рога принесла, пожалуй, совсем забодает...
Пашка брыкает ручонками и ножонками. Оба смеются.
Аюр, отгоняя дым от ребятишек, мечтает вслух.
— Когда у тебя будет сын, он и Пашка будут братьями. Я сделаю их хорошими охотниками, научу строить русские слова, как учил меня Павел.
— А я умею строить русские слова, — неожиданно заявляет Петька. — Аюр говорил: учись строить из русских слов юрту — Петька строит. Теперь он может построить целую юрту!
