нечистоту. Здесь же было дерьмо и гниль, и в этой гнили они работали, отдыхали, ели. Роняя в эту подвальную гниль кусок колбасы, Леха поднимал его выпачканными в канализационной слизи руками и ел. — Нормально, — смеялся он, — привыкнешь. Привыкнешь — и вот это по-настоящему пугало его. Привыкнешь к чему? Что ты стал скотиной, которую брезгуют пускать на порог квартиры? Люди ими брезговали, их старались обойти как чумных; с ними мирились, как с необходимостью… И ненавидели их. Конечно, ненавидели не все, но брезговали все, невольно, очень стараясь не показывать этого, стараясь не обидеть, но все одно — брезговали. Всякий раз он ощущал на себе эти брезгливые взгляды, когда из загаженного подвала они входили в чистые квартиры, проходили на кухни, оставляя после себя следы подвальной гнили. И везде эти терпеливые брезгливые взгляды. И еще одно обстоятельство, которое пугало его, пугало, пожалуй, больше, чем брезгливость — отчаяние людское. Часами ждали их, часами возле порванных труб, в воде и нечистотах, ждали и, дождавшись, выливали всю скопившуюся за эти часы ненависть.
— Мы вас пять часов ждем, в дерьме тонем!
— У нас одна машина на весь район! — огрызались слесаря.
— Пять часов!! — не слыша, кричали люди. И здесь уже, в отчаянии, в горячке, обвиняли слесарей во всем: что трубы сгнили, что краны прорвало, что залили их, что у них евроремонт, что у них паркет, что в квартире трубы они поменяли, что же, им и стояк за свои деньги менять?!! Что они, крайние?!! Кто им все это возмещать будет?!! И… пять часов они ждали!!! — И здесь уже не было смысла оправдываться, что одна машина на весь район, здесь надо было защищаться.
— Сволочи! — негодовали слесаря. — Мы к ним с починкой, а они на нас с топорами. Мы что, виноваты, что у них трубы сорок лет не меняли, мы разве в этом виноваты?! На нас-то что зло срывать?! Мы что, самые крайние?!!
* * *
Было три ночи, когда аварийка приехала на вызов. В блекло освещенном фонарями дворе толпились человек сто — казалось, вышел весь дом. Машина остановилась. Толян, Леха, Сингапур выбрались из машины. Сразу же толпа двинулась к ним.
— Что, опять ни за зря пропадать? — очень стараясь быть шутливым, произнес Леха.
— Ну, что, я поехал? — пошутил и Феликс. Но, видно, не до шуток было. И толпа совсем нешуточно приближалась.
— Вот они, бляди, суч-чье, — донеслось из толпы.
Не разобрать ни лиц, ни фигур — плотно надвигающаяся тревожная тьма. Может и не было ста человек, может, и было человек тридцать, но такая тьма… И с каждым шагом гомон — и не разобрать, кто, что кричал — бессмысленное, крикливое многочеловечье; озлобленное, надвигалось решительно; слесари отступили. Дальше машины некуда. В машину… черт знает, еще перевернут. Не возникло вопроса, зачем, почему их так встречали, чего хотели?
— Феликс, лом! — крикнул Леха. Феликс подал лом. Леха с ломом, Толян с разводным ключом, Сингапур — сжав фонарик — все трое, нервно сгрудившись, в страхе смотрели на толпу. Феликс врубил дальний свет. Толпа встала.
Оскалившись, закрывая руками лица, толпа в сморщенной ненависти вглядывалась в слесарей. Три шага отделяло их. Свет ударил в толпу, гомон стих. Но, точно набрав воздуха, толпа взорвалась. Сразу. Вся. Крики, крики, крики. Чего они кричали, чего они хотели? Ни слова не разобрать, шутка ли — сотня глоток, и каждая — свое. Толпа встала, из толпы, не останавливаясь, прямо в свет фар дерганной, поджаренной походкой вошел мужик.
— Бляди, — хрипел он, — убью, бляди.
— Ну, иди сюда, иди! — замахнувшись ключом, вскричал Толян.
— Вы… бляди, — замешкав перед ключом, в хрипе надрывался мужик, встав в шаге от слесарей, — сварили всех, бляди.
— Кто сварил? Чего ты несешь? Мы — аварийка. На машину погляди, на форму.
— Сварили, бляди, яму вырыли, кипяток, я ноги обварил, ребенка сварили, ребенку четыре годика. Сварили.
— Г-Д-У-У!!! — заревела толпа.
— Какую яму? Мы — аварийка! Мы не роем, мы краны чиним, мы — АДС — аварийно-диспетчерская служба. Мы ямы не копаем. Федор, свети фонариком. — Хоть от фар и так было до рези светло, но озверел Толян, от несправедливости озверел. — Леха, покажи спину! — командовал он. На спине Лехиной формы, впрочем, как и на форме Сингапура и самого Толяна было крупно написано АДС; спину Леха не показал. От толпы отделился еще один мужик. Леха взмахнул ломом.
— Опусти лом, — сказал мужик, голос тяжелый, взгляд разумный, в отличие от первого — обваренного, у того во взгляде ничего кроме ярости и ненависти. Толпа… А толпа стояла на месте — точно ждала команды. И жутко становилось оттого, что видно было, что она ждала. Ждала, не притихнув, как зверь в засаде, нет, ждала, по-человечьи истерично и с подхлестом; разжигая, раздергивая сама себя десятками звонких бестолковых колокольчиков, шумных и до обидного глухих в своем бестолковом, только раздражающем звоне. Но сквозь этот бестолковый звон слышишь — не слышишь, а чувствуешь — кожей чувствуешь… — Словно какой незримый пономарь, с натугой — вж-жу-у — тяжелый чугунный язык на себя. Ш-шу-у — ушел язык… Кожей это чувствуешь — вж-жу-у — приближается. Ш-шу-у — опять ушел, и вот… Вот он, сейчас — ждут все… Вот сейчас — б-б-бум-м-м… но пока только вж-жу-у… пока только ш-шу-у… И истеричное бдзинь-дзвинь-бдзинь-дзвинь… — звенела толпа, надрывалась толпа, ждала толпа… ждала, как одна, собравшись для этого б-б-бум-м-м-м. И тогда уже не остановить, тогда уже все сметет этот бум, тогда уже…
— Пошли, — всё тем же тяжелым тоном, мужик поманил слесарей. Вж-жу-у — кожей чувствовали слесаря. — Пошли за мной, — манил он. Ш-шу-у-у — мурашки по коже. Бдзинь-дзвинь поприутихло, оттого это вж-жу-у чувствовалось все крепче. Косясь на это, только и ждущее многочеловечье, невольно, до боли, сжимая оружие, слесари двинулись за мужиком. Обваренный за ними. Следом толпа. Ш-шу-у-у.
— Гляди, — указал мужик.
Возле самого подъезда, в шаге от входа, была вырыта яма метра в два глубиной и столько же в ширину. Никаких ограждений. Яма.
— Гляди, — повторил мужик, ткнув пальцем в яму. Из ямы шел густой белый пар. Толян, Сингапур и Леха глянули в яму. Мутная от чернозема рябь дымящегося кипятка, отражающего в себе блеклый свет подъездного фонаря. — Мальчишка, четыре годика, сварился, — сказал мужик, и словно в подтверждение наступил на край ямы, чернозем, подогретый кипятком, мягко пополз, мужик убрал ногу. — Даже ограждения не поставили, — резко глянул он на слесарей. В-вжу-у-у, сразу почувствовали те.
— Самих их сварить! У-у-у! — взревела толпа.
— Бля, вы чё! Мы — аварийка,
