продолжал Феликс. — Тема-то интересная, здесь поговорить есть о чем. Правильно, ты, Федор, заметил, — у нас отношение к иностранцам какое-то подобострастное, по-детски подобострастное. Мы вроде и кичимся перед ними, что мы русские, но как-то по-ребячески. Как маленькие мальчики перед взрослыми дядями.
— Сэмами! — вставил Леха и загоготал.
— Вроде, мы тоже взрослые, — не замечая Леху, продолжал Феликс. — У меня племянник; так всё с нами, со взрослыми, старается за стол сесть, показать, что и он уже вырос и водку пить умеет. И над каждой нашей глупостью смеется — вот как Леха; не понимает, а смеется. А среди своих ровесников гоголем ходит. И дети меж собой дерутся — все на взрослых хотят походить, и матерятся, и по понятиям разговаривают, всё взрослее быть хотят. А взрослый похвали их за это, они совсем голову потеряют и на край света за этим взрослым пойдут по наивной гордости своей, потому что они дети еще. Я вот историю читал, и фильмы смотрел. И передачи люблю исторические. Чуть где война и от русского помощь нужна, он все бросит и пойдет помогать. Все бросит — семью, дом, дома пусть голодают — ничего, потерпят. А там, где-нибудь в Болгарии, в Италии, в Югославии — помощь нужна, помощь русского человека. И горд он этим, что нужен он, что помощь его требуется. Он за это доверие все оставит. А немец, француз, или тем более еврей? Разве еврей оставит дом, семью, деньги и пойдет помогать, каким-то там племенам в Африке бороться за независимость? Не пойдет он. Если только ради корысти. А вот так, как русский — от души, от доверия — от этого не пойдет.
Что Леха, что Толян слушали все это со вниманием, и даже какая-то гордость за русского человека появилась в их выпимших взглядах, особенно в Лехином.
— Я бы в Ирак пошел бы, — не выдержав, сказал Леха.
— Вот что и оно, — глянул на него Феликс. — Вот зачем жиды-американцы в Ирак сунулись? — за нефтью. А вот Леха — за справедливостью. (Леха, покраснев, кивнул и даже закурил в волнении, казалось, будь сейчас машина на Ирак, он не задумываясь, запрыгнул бы в нее и поехал). И только русские такие, — в тишине продолжал Феликс. — Нация мы особенная. Жертвенная. Мы себя, семью свою не пожалеем, а за Болгарию умирать пойдем. Не можем мы по-другому. Особенные мы. Я думаю, потому, что нация наша Богом помеченная — чтобы помогать всем, себя не жалея потому и вера у нас такая — православная, только у нас, у славян, у русских.
— Додельные мы, одним словом, — вставил Толян. — Сами с голоду пухли, а, я еще помню, Африке помогали, Кубе, за каким хреном, спрашивается? Когда дома… — он выматерился. — И этот тоже… я бы в Ирак бы, — передразнил он. — Оттого нас дураками и считают, что мы в каждой жопе затычка, и все показушное у нас — как бы чего американцы про нас не подумали. Сталина на них нету, — в сердцах повторил он.
— Сейчас все по-другому, — произнес Сингапур, — сейчас миром правит доллар. И не те уже русские.
— Нет, — с улыбкой ответил Феликс, — и сейчас русские такие же — такие же жертвенные.
— Хватит херню нести, — перебил его Толян. — Правильно — доллар правит миром, а вся эта жертвенность — это же всё уроки истории. Сталин — вот кто сейчас нужен! — он шлепнул кулаком по ладони.
— Доллар правит миром, но не русским человеком, — возразил Феликс. — Русский человек доллар презирает.
— Да хватит тебе…
— А ты вот послушай, — негромко попросил Феликс.
— толян, дай он скажет, — вставил в нетерпении и Леха, ему, видно, было все это интересно.
— Да говорите что хотите, — отмахнулся Толян, — только все это хренотень, пока Сталина не вернут.
— Русский человек доллар презирает, — повторил Феликс. — Я вот о чем еще думал… Я ведь и об этом думал — о том, что доллар правит миром. Раньше у нас, на Руси, разбойники были и купцы. И если купцов у нас никогда не любили…
— Зато уважали, — вставил Толян.
— Никогда их не уважали, — ответил Феликс, — терпели их и только, как и ростовщиков. А разбойников как-то жалели. Вот их уважали — за силу, за отвагу. Те же казаки — они же разбойники, которые купцов на Волге грабили.
— На мерседесах! — в азарте вставил Леха.
— И о разбойниках у нас и песни складывали, и легенды, и любили их, — продолжал Феликс. — А купцов — нет. Один только Лермонтов, но он, разве, этот Лермонтов, русский? А Пугачева и Разина любили, и Пушкин «Капитанскую дочку» свою написал, там ведь о Пугачеве плохого, оскорбительного ничего не сказано. А как у нас Ермака любят? — а это же все разбойники, беглые казаки да каторжные. Тáк вот. И сегодня у нас бандиты и коммерсанты — те же разбойники и купцы. И всё то же. По телевизору, конечно, одно — бандитизм — это зло, а коммерция — это процветание России. Но если не слушать, что по телевизору, а послушать, что народ говорит, то опять — коммерсантов этих клеймят и хают, а бандитов уважают, а, порой, и жалеют. Я вот все думал, почему у нас так? И вот до чего додумался. Мы же люди православные, христиане. И по истории, оно как — Христос, он разбойников жалел и проповедовал им. Потому как они люди сумой нищие, головой отчаянные, а душой смятенные — как дети, все удальство у них. И сами они Христа потому любили, что и он нищ, гоним, но душою тверд, а для отчаянного разбойника нет ничего удивительнее, чем твердость души, потому как у самого него она в смятении и в беспокойстве. И сколько в истории случаев, когда именно злейшие злодеи на путь праведный становились и воплощали собой одно смирение. И сегодня немало бандитов, которые священниками стали, и не какими-нибудь, а самыми настоящим православными. Если глубоко на эту тему задуматься, то разбойники будут самыми богоугодными людьми, потому у них у одних почвы под ногами нет: ни семьи, ни дома, ни друзей, а есть одно отчаяние длиною в жизнь, всех они боятся и никому не доверяют, нечего им терять, а какая же это жуть, если вот так представить — когда нечего терять. Это же самая страшная мука, зачем жизнь тогда?
— Что-то я не видел бандитов, которые бы плакали и рыдали, какая жизнь у них страшная, — съязвил Толян.
— А я, Толя, видел. И скажу тебе, все они такие. Только как
