– Из-за флага?
– Оказалось, что Черная Борода заказал его по своему собственному рисунку, гарпун ему в брюхо! – воскликнул Монбар. – А когда заказывал, был трезв и предавался раскаянию. Он тогда жену пристрелил, то ли четвертую, то ли пятую, а потом вспомнил, что взял-то ее по любви… И велел изобразить Смерть с песочными часами, которая пронзает дротиком его, Черной Бороды, стало быть, огромное сердце, и три капли крови, тоже каждая – с его кулак, не меньше. А почему вместо дротика вышел гарпун – так это у него на рисунке и был гарпун, иначе он изобразить не сумел. Ребята с барка «Авантюра» встали за честь флага – тоже дворяне нашлись, за честь флага сражаться! И началась заварушка…
Флибустьер усмехнулся.
– А одной штуке мы от Черной Бороды выучились, – признался он. – Перед боем подвешивать к полям шляпы зажженные фитили для мушкета. И полезно, и для врага устрашающе. Прыгает к нему на палубу сам дьявол с дымящейся мордой!.. Про Черную Бороду говорили, что он и есть сам дьявол. А я сказал моим ребятам – не бойтесь, он всего лишь англичанин, просто все англичане – большие причудники. Флаг ему понадобился…
Вдруг Монбар весь подобрался.
– Ты прав, сударь, было у нас одно знамя! Если испанец, на которого мы шли, имел на борту рабов, мы поднимали красный флаг! Это значило – пощады не будет! Но так я в молодости баловался… Потом мне рассказали, что много лет назад ходили здесь под красным флагом какие-то, и ты не поверишь, сударь, что на нем было вышито! Рак! Здоровенный черный рак с клешнями! Но ходили бездарно, не нападали – так, по мелочам пощипывали, если какой жалкий неудачник отстанет в бурю от каравана, да еще потеряет все мачты… Прятались и запасались они на Тобаго и на Тринидаде, а потом их оттуда погнали вместе с тамошним губернатором. Много позже обнаружилось, и откуда эти школяры родом. Знаешь такое герцогство – Курляндия?
– Впервые слышу, – честно сказал Сережа. – Это где?
– А черт его знает! Еще дальше, чем Московия. Вообрази, сударь, жалкие мореходы решили занять место среди предводителей, перед которыми вся Европа преклоняется и трепещет! Им плоты по рекам спускать, а не с порядочными людьми знаться. Так что отказался я от красного флага – еще, Господь упаси, спутают с теми бездельниками.
Флибустьер рассмеялся.
– Чертовы соблазны! – пожаловался он. Кто ж мог знать, сударь мой, что мне суждено бороться с ними вот уж четвертое столетие? Кто ж знал, что мы с вами – Аметисты?
Но Сережа не ответил. Он вдруг принялся перебирать в памяти то, от чего добровольно отказывался. Хотел – а отказался…
И вдруг обнаружилось, что он не хотел ничего такого, что не оправдывалось бы разумом, что нарушало бы здоровье, что вредило росту великолепных мышц…
Очень может быть, что доблестный атлет в эту минуту врал сам себе. Но мимолетных слабостях.
– Ну, ты повозись-ка с шаром, – снова предложил Монбар. – Уйди с ним в себя, что ли, в себе как-то легче беседовать…
Это Сережу заинтересовало.
– Как это – уйти в себя?
– Достань свой аметист, – предложил флибустьер, – и углубись в него. Потом ты научишься представлять себе свой камень так четко, что настоящий уже не потребуется.
Сережа вынул из джинсов аметистовый блин и выложил его на ладонь.
– Гляди, гляди… – голос Монбара был настойчив. – И вот ты уже там!..
Лиловое облако обволокло атлета, он невольно зажмурился, зависнув в этом облаке, а потом коснулся ногами твердой поверхности.
Открыв глаза, Сережа обнаружил себя изнутри аметистового блина и первым делом подумал про зеленых человечков в летающих тарелочках. Только вот его тарелка никуда не летела.
Шар последовал за ним в аметистовый блин, но в руки не давался. Очевидно, присматривался и принюхивался.
Сережа оценил красоту своего жилища. И вдруг присвистнул, осознав, что это – он сам изнутри.
Атлет заметался, ища выхода из себя. Хитрый флибустьер входить-то научил, а выходить – дудки! Сережа обежал помещение по кругу, причем белые пятна вроде и колыхались, однако стенка блина изнутри была не менее тверда, чем снаружи.
Но ведь блин имел отверстие! Это отверстие пронизывало его столбом розовато-серого тумана. Сквозь столб видны были пятна противоположной стены, однако руки он не пропустил.
Сережа стал на колени и сбоку заглянул в темную дырку.
Он увидел полупрозрачный бок лилового шара немалой величины. Переползя чуть правее, он обнаружил, что к тому, первому шару приникает другой. Оба были пусты – или Сережа со своего места просто не мог видеть их обитателей.
Тогда он пополз на коленях, не отводя глаз от меняющегося сочетания лиловых сфер.
– Ни фига себе Вайю… – пробормотал он. – Во блин…
И тут до него донесся голос.
Соблазн расслышать слова оказался до того велик, что багровый шар немедленно подлетел и прилип к затылку. Сразу же не только слух, но и зрение обострилось.
Сквозь блестящую сферу Сережа сперва увидел лежащего человека. Пригляделся – это был Монбар, но не в лиловом кафтане с оборванными полами, а, кажется, вовсе голый. Кафтан он подстелил, а высокие ботфорты поставил так, что они загородили от Сережи что-то очень важное…
– Если бы мы встретились тогда, мы вместе покорили бы все моря!.. – с бешеным азартом и отчаянной тоской по несбывшемуся воскликнул флибустьер.
Не мог же он говорить сам с собой!
Сережа прищурился – и точно, Монбар кого-то обнимал.
– Если бы это было возможно! – точно так же ответил женский голос.
И тут же Сережа разглядел голое согнутое колено.
Данка?!?
Ни фига себе борец с соблазнами…
– Я мечтал о такой подруге, как ты.
– Ты – мечтал?…
В голосе совратительницы слышалось явственное недоверие.
– Да, – сказал Монбар. – Ты не поверишь, но – да! Во всех книгах написано, что я не связывался с женщинами. Сударыня, я видел на Тортуге все, что угодно, только не женщин! Послушай, это смешно, да только ты – первая, чью руку мне захотелось поцеловать…
Данка, опять же с недоверием, уставилась на свою руку.
– Меня мальчишкой отдали в колледж к иезуитам, – продолжал флибустьер. – Мы видели прачек, которые стирали наши простыни, и матерей наших товарищей – в те дни, когда дозволялись визиты. Нет, нам скучно не было, мы даже ставили пьесы – на французском и на испанском. У нас в Лангедоке говорят не так, как в Париже, и Корнель был не менее далек от меня, чем Лопе де Вега. Женские роли играли мальчики.
– И ты тоже? – очевидно, вообразив Монбара в юбке, Данка развеселилась.
– Я рано вырос. Уже в пятнадцать лет я был таким, как сейчас, и растил усы! – похвастался Даниэль. – Кто бы дал мне женскую роль! Героем-любовником я тоже не был – где же видано, чтобы герой-любовник был ростом с Голиафа? Я всегда был соперником. Как-то, не помню уж, в какой пьесе, был поединок. Мой противник выразительно и с большим чувством произнес речь о доблестях испанского идальго. «Ах, ты – идальго?» – спросил я. Этих слов в пьесе не было, но я так ему в тот миг поверил, что возненавидел насмерть. У нас в руках были фехтовальные рапиры с пуговицами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
