– И ты тоже? – очевидно, вообразив Монбара в юбке, Данка развеселилась.
– Я рано вырос. Уже в пятнадцать лет я был таким, как сейчас, и растил усы! – похвастался Даниэль. – Кто бы дал мне женскую роль! Героем-любовником я тоже не был – где же видано, чтобы герой-любовник был ростом с Голиафа? Я всегда был соперником. Как-то, не помню уж, в какой пьесе, был поединок. Мой противник выразительно и с большим чувством произнес речь о доблестях испанского идальго. «Ах, ты – идальго?» – спросил я. Этих слов в пьесе не было, но я так ему в тот миг поверил, что возненавидел насмерть. У нас в руках были фехтовальные рапиры с пуговицами.
– Рапиры с пуговицами?…
– Ну да, на кончиках, чтобы отмечать удар, а не наносить его всерьез. И вообще это были скверные рапиры. Я отшвырнул это издевательство над благородным оружием в сторону, бросился на врага и едва не задушил его. Все актеры выскочили из-за кулис и еле меня оттащили. Я сорвал спектакль и в наказание переписал не помню сколько страниц латинского текста… Проклятые испанцы!
– Ну хватит, хватит, – Данка погладила своего буйного друга по широкой груди, которую даже трудно было бы назвать обнаженной – таким густым черным волосом она поросла. – Ты же не с испанцами, а со мной…
Отродясь не слыхивал Сережа, чтобы Данка с кем-то говорила таким низким, ласковым, обволакивающим голосом. Вот взвизгнуть, как ведьма, – это было в ее стиле.
– Когда мне было шестнадцать лет, иезуиты поняли, что толку от меня мало, – продолжал флибустьер. – Я, видишь ли, младший сын в семье, меня хотели сделать священником, а суди сама, сударыня, каков из меня священник!
Он приподнял левую руку (на правой лежала Данка) и напряг бицепс. Без всяких новомодных методик, а единственно милостью природы, треклятый пират имел мускулатуру, достойную европейских чемпионатов.
– Первая же исповедь, которую мне пришлось бы принять, закончилась бы смертоубийством. Ты не представляешь, каких грехов умудряются накопить за полгода наши фермеры. Я вернулся домой, где решительно не знали, что со мной делать дальше. И тут началась война! Наконец-то я мог сражаться с испанцами! Мой добрый дядюшка Пьер выправил себе каперский патент, обновил команду на своей старой лоханке и собрался к Антильским островам. Впервые в жизни я нарушил закон чести… Я стоял перед ним на коленях, умоляя взять с собой! Я, дворянин!
Сережа беззвучно хмыкнул – вот уж нашел время вспоминать о дворянстве. Но Данка почему-то отнеслась к этому серьезно.
– В незапамятные времена преклонял мужчина колено без позора перед тремя, – нараспев, подчеркивая ритм строк, произнесла она. – Королем, и Богом, и женщиной. А поскольку в те времена честь ценилась превыше жизни, не касалась стройных ботфортов несмывающаяся грязь…
Сережа едва не счел себя дворянином – не нашлось бы человека, способного поставить его на колени, и более того – короля над ним не было, Богу он не молился, перед женщинами тоже не унижался. Он мог преклонить колено разве что перед сломанным тренажером.
– Да… – флибустьер поцеловал Данку в висок. – Он взял меня с собой. Мне было шестнадцать лет и я ничего не понимал в морском деле! Каждый рыбацкий парус я принимал за испанский. Дядюшка поднимал меня на смех. Он считал себя грозным корсаром, потому что ходил до берегов Туниса и брал в плен мавританские фелуки. Наконец мы заметили галеон. Дядюшка ничего не сказал мне, но только когда я услышал подозрительный шум и пожелал выйти на палубу, каюта оказалась заперта. Я высунул голову в окошко и услышал это прекрасное слово «абордаж»! Сударыня моя, я чуть с ума не сошел! Они готовились идти на абордаж под водительством дядюшки Пьера! И без меня!
Вспомнив былое возмущение, флибустьер треснул кулаком оземь.
– А ты? – с восхищением спросила Данка.
Восхищение в ее голосе Сережа тоже услышал впервые в жизни.
– Я? О-о! Я был вне себя! Я стал раздеваться…
– Ты хотел пойти на абордаж вплавь? – с неподражаемым наивным восторгом осведомилась Данка. Если бы Сережа не знал про ее воинственные интересы, то, пожалуй, и попался бы. Именно таким голоском несли заведомую чушь толстушки в зале, давая ему возможность блистать познаниями, и тогда-то он был им благодарен за дурацкие вопросы, а теперь вот призадумался…
И все яснее делалась для него ужасающая истина – Данка влюбилась в волосатого, примитивного, свирепого пирата. А он распускает перед ней хвост, что, если вдуматься, очень дурной признак. Чего доброго, сейчас они и до бракосочетания договорятся…
Ведь эта дура, эта ведьма, эта интриганка дала слово выйти за первого, кто вслух попросит ее об этом!
Сережа никогда не одобрял Данкиного вкуса. Один Маркиз-Убоище чего стоил… Но Маркиз-Убоище был цивилизованным человеком и, если не давать ему выпивки, мог еще исправиться. И жил в цивилизованном мире. И, если поднажать, мог бы даже согласиться раза два в неделю посещать тренажерный зал…
– Вплавь – на абордаж? Да нет же! На мне был бархатный кафтан, который не прошибить мушкетной пулей! Я знал, что если не сниму его – то застряну в окне и буду там болтаться, как куропатка в силках! Я сбросил чертов кафтан, сделал попытку – и оказалось, что отрастил чересчур широкие плечи. Знаешь ли, как я поступил?
– А как можно поступить в безвыходном положении? – даже приподнявшись от волнения, да еще заглядывая флибустьеру в веселые черные глаза, спросила Данка.
– Безвыходное? Сударыня моя, для кого-то другого, не для Даниэля Монбара! В каюте была бутыль с дядюшкиным целебным маслом, которым он растирал себе поясницу. Я разделся до подштанников и весь натерся этим мерзким маслом. Только так я протиснулся в окно и выкарабкался на палубу. Мои руки скользили, я еле удержался – но подтянулся и вылез. Тут только я понял, как мне повезло. Окно было по правому борту, а мы подошли к испанцу левым бортом, и дядюшка Пьер уже орал как сам дьявол, посылая ребят на абордаж! У меня не было времени искать штаны – я выхватил у дядюшки из рук шпагу и заорал еще почище! «Бей испанцев! – орал я. – Слава королю!»
– Тебя же могли покалечить! – так и ахнула Данка.
– Меня приняли на выходца из ада! – похвастался Монбар. – Испанцы клялись, что черный дьявол возглавил французов, потому что людей такого роста и с такой глоткой не бывает. Они растерялись – а мои люди кинули абордажные крюки и оказались на палубе галеона раньше, чем испанцы успели произнести «Мой Бог!» Схватка была бешеная, но короткая. А потом, когда мы выкинули с галеона за борт все лишнее, ко мне подошли дядюшка и Жак-бретонец, который ходил с корсарами лет двадцать, никак не меньше. «Ты был прямо как архангел с мечом!», – воскликнул Жак, а дядюшка погрозил мне кулаком. «Архангелам штаны не полагаются, – сказал он, – и сапоги тоже. Но тут не райские кущи, так что будь добр, оденься. Твоя мать никогда не простит мне, если ты во время плаванья простудишься». Мне принесли одежду и дядюшка, словно с равным, стал обсуждать со мной, куда мы пойдем сбывать добычу. А выбора особого не было – все шли в основном на Тортугу, потому что губернатор нас любил. Там я попал в самый гнусный из кабаков, отведал самого мерзкого пойла и лапал самую тощую негритянку, какие только возможны. Наутро я понял, что на ближайшие двадцать лет мне этого с лихвой хватит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});