Владимир вернулся в залу, постоял перед незаконченной картиной. С тех пор как набрала силу Москва, в князьях и боярах словно бы проснулась особенная тяга к прошлым временам, желание понять своих предков, оживить их дела и по себе оставить долгую память. Многое доступно сильным мира, но заставить говорить время, служить себе прошлое им не дано. Это умеют летописцы, сказители, лирники, в чьи уста небо вложило дар слагать потрясающие душу песни о героях. Да такие вот живописцы, как этот грек, умеющие остановить миг быстротекущей жизни, запечатлев его на простой деревянной доске, на стене терема или храма. Выходит, что князья вершат дела земные, а судят их безродные люди, одаренные божественным вдохновением.
Владимир давно уж собирал и привечал на своем дворе разных искусников, грамотеев, звездочетов, давал всяческие привилегии мастерам по металлу, камню и дереву, следуя в этом старшему брату, завел даже своего летописца и тайно посылал в Рязань за неким монахом, который будто бы сложил песнь о Донском походе, но пока не получил от него вестей. Не одно тут честолюбие - о величии Москвы радел князь Храбрый, видя в бессмертии Москвы и свое человеческое бессмертие. Знал он, как один взгляд множества людей на чудесный образ во главе крестного хода, проникновенное слово, обращенное к войску, песнь о славной старине заставляют одинаково сильно биться сердце и высокородного князя, и "черного" смерда или посадского ремесленника, соединяя их всех в несокрушимую силу. Надо будет непременно сыскать и того рязанца, и этого отрока Андрея, взять под защиту и покровительство, пока мал, несмышлен и не узнал своей судьбы. Такой мастер, как Феофан, зря не станет хвалить посадского мальчишку. А пока знаменитый грек будет ему лучшей опорой…
Владимир вдруг вспомнил о книге, оставшейся в его серпуховском тереме, и пожалел, что забыл о ней в торопливых сборах. До книг ли, когда идет речь о спасении жизней? Сколько погибло бесценных пергаментов в огне ордынских пожогов! Сгорает человеческая память в военных пожарах, и удлиняется путь к истине…
Утром Москву взбудоражила весть об уходе великого князя с дружиной, но в это самое время в ворота вошло семьсот конных ратников во главе с Новосильцем, и народ успокоился. К тому же стало известно: великая княгиня Евдокия с детьми находится в Кремле, - значит, Донской не бросает стольную на произвол судьбы.
В полдень Владимир велел разыскать Морозова. Глядя в тяжелое, одутловатое лицо боярина, зло выговаривал:
- Теряешь золотое время, Иван Семеныч. Уж полдня ты - главный воевода, а дел твоих не слышно. Где начальники ополчения и слободские старшины? Где твои бирючи с приказами? Через два часа я ухожу, в Кремле останется лишь полусотня дружинников. Твои люди должны занять стены и башни, устрой караулы, расставь пушкарей и самострелыциков как должно - всякий обязан знать своих начальников, свое место, сменщиков, время стражи и время отдыха. В Кремле мало съестных припасов - тряхни лабазников, заставь пришлых мужиков и посадских свозить корма для лошадей и скота. Тебя ли учить мне осадным делам, боярин?
- Успеется, князь. - На сердитом лице Морозова не проходило выражение обиды. - Приказы мои дьяк уж пишет, а черных людей рано пускать в детинец. Может, хан и не дойдет до нас, а от них терема и храмы просмердят. Довольно пока моей дружины да пушкарей на стенах - сторожу нести. Мало их окажется - дак велел я отобрать отряд почище, из купцов. А явятся татары близко - весь город разом в Кремль забьется со всяким припасом - чего заране-то набивать амбары, кормить крыс?
Не по душе Владимиру речь боярина, но понимал он, как непросто новому воеводе сразу овладеть всеми делами - лучших-то людей Димитрий взял с собой. Остерег:
- Не шути с Ордой, Иван Семеныч, не шути! А коли духа простолюдинов не выносишь, зачем не отказался от воеводства?
- Попробуй откажись! Ох, князь, знал бы ты, как постыла мне эта честь! Да и нездоровится чегой-то. Пошто Вельяминова, окольника, не определил он на воеводство? - тому ж нет милее, как над мужичьем верховодить.
- Вельяминов тож командует ополчением, он в поле проверен, ты же - сиделец. - Владимир колюче усмехнулся. - Тебе мой дворский отдал ключи?
- Нет еще.
- Сейчас же возьми. И посели в моем тереме ополченцев сколько вместится.
В ту первую ночь, когда Москва осталась без князей, в южной стороне явилось сразу несколько зарев. Поднятый с постели Морозов взошел на средний ярус Фроловской башни. Здесь, на широкой площадке, возле длинноствольной пушки, глядящей через бойницу в темноту посада, толпились стражники и несколько пушкарей. Накрапывал дождь, а навесов над ближней стеной не было, и люди искали убежища в башне. Боярин сердито потянул носом:
- Эко, вонища у вас - и сквозняком-то не продувает.
- То от пушки горелым зельем несет. - Бородатый пушкарь словно оправдывался. - Проверяли ее недавно.
- Развели нечистый серный дух. Кажите, чего тут у вас?
- Горит в той стороне, боярин…
Через боковую стрельницу Морозов и сам уже видел красные сполохи на тучах, было их три. Горело теперь много ближе.
- Четвертое путухло, видно, дождем примочило, - сказал тот же пушкарь.
- "Примочило". Долго ль деревню сжечь? Ты кто будешь?
- Вавилой кличут, оружейной сотни мы.
- Твоя работа? - Боярин пнул тяжелый ствол.
- Моя. Этакие пищалки у всех ворот. Там сотоварищи мои - Пронька с Афонькой. А со мной тут Беско-пушкарь да приемыш мой старший и один посадский, воеводой приставленный пособлять.
- Было б толку от вас! Вот отсыреет ваше чертово зелье, и сбрасывай тогда со стены пукалки эти. Токо железо перевели.
- Как можно, боярин! Зелье мы в башнях держим - в мешки кожаные ссыпано, в крепкие лари уложено.
Морозов потоптался, молча пошел к лестнице.
- Заборола бы надо на стены, боярин, - заговорил пушкарь. - Мы-то в башне, а прочим худо придется под татарскими стрелами.
- Днем неча вам делать - вот и ладили бы заборола-то.
- Плахи нужны, боярин, гвозди - тож.
- Ладно. Завтра все пришлю…
До утра скрипели ворота детинца во Фроловской и Никольской башнях: по опущенным мостам выезжали в темный посад крытые возки, большие телеги, набитые поклажей, рысили верховые. На загороженных рогатками улицах несли ночную стражу вооруженные ополченцы. Едущих окликали, и всякий раз в ответ называлось нужное слово. Сердито ворча, стражники отпирали рогатки, потом, махнув рукой, разгородили улицы. Видно, припозднившиеся дружинники и иные служилые догоняют с припасами свои полки.
Утром зареченские жители торопливо покидали на телеги скарб, привязали коров и коз, целым табором двинулись по мостам на левый берег: конники принесли весть, что разъезды ордынцев в двадцати верстах. Вливаясь в Великий Посад, телеги беженцев запрудили улицы, заполонили площадь у Фроловской церкви, тогда слободские старшины приказали распахнуть все подворья, впускать пришлецов, как своих родичей. Те, кто пробился на площадь, жались к белокаменной стене, словно цыплята к наседке, напуганные тенью коршуна. Воевода молчал, и в Кремль никого не пускали, ворота его лишь исторгали отъезжающих. Из отворенных дверей Фроловской церкви неслось протяжное пение. Женщины становились коленями на сырую землю, усердно крестились на церковь, на купола Успенского и Архангельского соборов. Небо расчищалось, засияло золото храмов, торжественный хорал вливал в душу грустный покой, и потому неправдоподобными казались черные сигнальные дымы, торчащие в синеве за рекой Москвой.
Во главе отряда воинов на крепостной мост въехал железнобронный боярин на рыжем высоком коне. Потные бока лошадей, их забрызганные грязью подбрюшья говорили, что пришел отряд издалека. Останавливались на ходу мужики, женщины прерывали молитвы, следя за всадниками. Стража в воротах скрестила тяжелые алебарды, боярин что-то негромко сказал, в ответ раздалось:
- Вертайтесь обратно! Не то слово. Живо, свободитя дорогу!
- Зови начальника! - потребовал приезжий.
- Нашто те начальник? Слова не знашь - пущать не велено!
- А ну, сытая крыса, зови начальника, не то!.. - Боярин схватился за рукоять меча, но на голос его уже явился в воротах рослый, чреватый стражник в распахнутом полукафтане золотистого цвета, с дорогой саблей на поясе.
- Хто тут буянит? А-а, Олекса Дмитрич. Здорово, сотский.
- Здорово, Баклан. С каких это пор в Кремле у нас с начальником воинского отряда разговаривать не хотят? Где Морозов?
- Дак нет же в Кремле Морозова, Олекса Дмитрич.
- Отъехал, што ли?
- Ишшо ночью. Занемог он - в деревню свезли ево. Пополудни и мы сдадим стражу, поедем за боярином.
- Кто ж воеводой теперь?
- Я почем знаю? Он не сказал. Велел лишь в детинец никого не пущать, кто слова ево не знает. Нам же - до полудни хозяйство вывезти и уходить.
