— А что, Мишаня, если я где-нибудь тут поблизости ночку покараулю? Вдруг этот охотник снова появится?
— Дело говоришь, Дмитрич. Только одному нельзя. Да и одежонка на тебе не та. Ночью уже заморозки, лету давно конец, не высидишь. Вот чего: побежали-ка мы с тобой верши на заимку, да побыстрее. Чтоб до темна обернуться. Одежонкой запасемся. Участкового прихватим, он обратно коняг наших заберет. Зачем их мучить? Да и заржать лошадка со страха может. Думаю, охотник тот, чтобы следа своего зверю не показывать, должон с дороги к лабазу прийти. Вот мы возле самой тропочки и заляжем.
— Может, тебе не надо, Мишаня?
— Ты за меня, Дмитрич, не бойсь. Я ведь только наперегонки не могу, а руки у меня крепкие. Тут, как я понимаю, коли что, так руками орудовать придется. Хватит болтать, лезь в седло, да побежим.
Совсем недалеко от березы с помостом, за кустом возле малозаметной тропинки, Дорохов разостлал дождевик, кинул на него телогрейку, положил перед собой маузер, фонарь и накрылся козьей дохой. Серо-коричневый мех слился с землей, и любому, даже бывалому таежнику, в темноте могло показаться, что за кустом просто большая кочка. Мишаня с уполномоченным уголовного розыска Зиновьевым расположились в нескольких шагах напротив. Как ни старался Александр, но рассмотреть, где они улеглись, так и не смог. Ночь легла темная, без ветра, но зато и без заморозка. Где-то рядом перед самым носом у Саши прозвенел комар, потом еще один. Чуть в стороне за солонцом заблеял козел. «Бяв-бяв» — оглушительно прокатилось по тайге.
«Надо же, орет-то как, — подумал Саша. — Городской человек услышит ночью и не поверит, что у трусливого козла такой бас, скажет, не иначе как медведь». Дорохов знал, что козел чаще всего вопит со страху. Вот и сейчас пришел полакомиться солью, а от солонца людской дух. Подпрыгнул галопцем на месте да и рявкнул во все горло на всякий случай: вдруг испугаются те, что бродили тут, да бросятся бежать!
Гуран — как величают козла в Забайкалье — крикнул еще, ему отозвался в стороне второй, третий. Видно, тоже торопились за солью. Через некоторое время от ямы донеслось чавканье. Совсем низко пролетела какая-то крупная птица, ее не было видно, зато отчетливо слышался шелест маховых перьев. Под чьей-то тяжелой поступью громко треснул сучок, и Дорохов, взяв в левую руку фонарь, правой сжал пистолет, подтянул под себя колени, чтобы мгновенно вскочить, ждал. Треск повторился снова, но уже дальше. Зашелестели кусты, кто-то большой уходил от солонца.
Вскочить? Бежать следом? Но Мишаня-то лежит спокойно, он-то знает, кто там пошел, и не обратил внимания. Очевидно, зверь. Лось или изюбр. Но почему он брел со стороны дороги? А кто им может запретить бродить там, где захочется?
На солонце и впрямь собралась большая компания. Слышны были вздохи, довольное посапывание, прыжки. Ловко придумано с этим колом. На черной земле даже в самую темень отлично видно белый кол. Лежи потихоньку на лабазе, направь ружье на кол и жди. Если пришел козел, самый крупный, и стал напротив, то своей тушей он закроет только половину или две трети белизны. Нужен гуран — стреляй. Не нужен — жди другого зверя. Придет изюбр, то за ним весь белый столбик скроется. Скрылся — стреляй. Вот и вся охота.
Интересно, сколько же сейчас времени? Наверное, уже начало первого. По всем охотничьим правилам сейчас уже эти бандиты на солонец не придут. В такое время лезть на лабаз — только распугать всех. Может быть, уже следует собраться да уходить. Все равно торчать тут без толку.
За солонцом послышался крик, похожий на клекот, на тявканье собаки, на морду которой надет очень тесный намордник.
«Изюбр, — сообразил Александр. — И тоже обеспокоен людским духом».
Через час или полтора Мишаня встал. Слышно было, как он завозился со своей дохой. Медленно, совсем без шороха, подошел к Дорохову, присел рядом на здоровую ногу и шепотом заговорил:
— Слышь, Дмитрич, седни не пришли. Давай-ка заберемся потихоньку на сопку да поглядим, нет ли где огоньку. Без костра ночевать-то не будут.
— Как же ты пойдешь?
— Ниче. Я тут знаю в полверсте чистую проплешину, вот по ней не торопясь и поднимемся. Оттуда должно далеко видать. Если костер жгут где, заметим. Сворачивай всю одежонку, а я разбужу Ивана. Сморило его. Как сказал ему, что ждать боле нечего, так враз и заснул.
Едва Александр открыл деревянную кобуру, чтобы вложить пистолет, как от незначительного щелчка сразу ожил солонец. Бросились врассыпную звери, и по удалявшемуся треску сучьев и кустарника можно было определить, что среди легких коз был кто-то и более крупный.
До восхода солнца просидели они, по очереди рассматривая в бинокль все окрестности, но нигде не заметили не только огня, но и отблеска притушенного костра. Утром была та же картина. Вернувшись на солонец, при дневном свете под руководством охотника уничтожили следы своего пребывания, затем вышли на дорогу и встретили участкового с лошадьми. Тот оказался догадливым и привез с заимки завтрак: вареную картошку в мундире, еще не успевшую остыть, пяток соленых огурцов и довольно солидный кусок сала.
Вторую ночь коротали в засаде у солонца, но бандиты так и не появились. Теперь Дорохов лежал вместе с охотником, слушал таежную ночь, ему хотелось поговорить, но он себя сдерживал. Ночью в тайге неосторожный звук может спугнуть не только зверя, но и охотника. В голову лезли, просто не давая покоя, мысли об отце. Больше месяца не было от него писем. Саша представлял себе фронт в сполохах огня, с трассами пулеметных и автоматных очередей и сырой окоп, отца в мокрых сапогах, озябшего, похудевшего, окруженного горсткой солдат. И ему самому стало зябко и тоскливо. Появилось раздражение: даже Туесок будет воевать, а он — Дорохов — гоняет тут людей, мотается по сопкам и допускает просчет за просчетом, и бандиты до сих пор на свободе… Туесок! Перед самой поездкой в Харауз приходила в уголовный розыск Тася и передала ему письмо от красноармейца Чипизубова. Лешка писал, что сбылась его мечта и он грызет военную науку в учебном полку и ждет не дождется, когда отправят на фронт, чтобы всем доказать, что он — Чипизубов — сможет драться с фашистами не хуже других…
Уже под утро, незадолго до рассвета, охотник предложил:
— Поспим маленько да опять на ту проплешинку подымемся. Может, по утрянке где их заметим. А днем ты хорошенько в Хараузе покопайся. Может, пока мы тут их караулили, они где на сеновале отсиживаются?
— Была такая мыслишка у меня, Мишаня. Была. Днем поеду, покопаюсь да поговорю по душам кое с кем. Но ведь и тут-то бросать все нельзя. Вдруг появится?
