class="p1">— То были мои бабка и дед. А третий… Это он говорит со мной, когда я играю на дудочке.
— Правда? — воскликнула Нуру, приподнимаясь на локте. — Неужто правда? Вот так сказка!
— Как ты сказала, это не сказка.
— Не могу поверить! А ты не лжёшь?
— Не лгу.
— Тогда знаешь… Знаешь, кто мой друг? Каменный человек! За ним я сюда и пришла. Его увезли, чтобы продать наместнику.
Нуру ждала, гадальщик спросит о чём-то, но он молчал.
— Ты ведь знаешь о каменных людях? — спросила она.
— Слышал. Я вспомнил, ты рассказывала, твой друг не говорил с тобой. Просто камень. Его увезли, и теперь ты хочешь вернуть этот камень? Пойдёшь работать в Дом Песка и Золота, а дальше? Как ты надеешься вынести его наружу?
— Ох, ты думаешь, я так глупа? Он не просто камень. Однажды он встал и говорил со мной, и заговорит опять! Если захочет, он выйдет сам. Может, он тебе поможет, если попросим!
— Может. А может, и нет. Ты говорила, твой друг знает, что ты жива. Говорила, он знает, где ты. Но он к тебе не пришёл.
— Он не пришёл — значит, приду сама. И пока он не скажет, что я не нужна ему, буду верить в иное. Не стану его винить.
— Как знаешь, — сказал гадальщик.
Они умолкли, лёжа плечом к плечу. Сон не шёл. Нуру слышала, как пальцы Мараму стучат по циновке, выбивая мотив.
— Ты рассказывал этой женщине, Марифе, кто ты? — спросила Нуру. — Называл ей своё настоящее имя, говорил о тех троих?
— Говорил. Марифа всё обо мне знает — всё, а может, и больше.
Они замолчали опять.
— Тот, кто живёт долго, становится равнодушен ко всему, — сказал Мараму. — Ты думаешь, каменный человек — твой друг, но он может думать иначе.
— В ущелье он спас мне жизнь! Он не хотел мне зла.
— Этого мало для дружбы.
— Откуда тебе знать!
— Я лишь хочу, чтобы тебе не было больно, если ошибёшься.
— Я не ошибусь!
И опять настало молчание.
Нуру шевельнула рукой, едва-едва, так, чтобы это можно было выдать за случайность, и рука Мараму двинулась ей навстречу. Они коснулись друг друга, их пальцы сплелись. Нуру сжала свои.
— Ты жалеешь, что рядом с тобой не Марифа? — спросила она, решившись. Голос звучал незнакомо, как чужой. Хрипло, как будто её измучила жажда.
— Я жалею, что Марифа не рядом, — ответил Мараму, поворачиваясь к ней. — Но не сейчас. Сейчас не жалею.
Он погладил её по щеке, медленно, осторожно. Коснулся дыханием, и губы тронули щеку, висок, помедлили на подбородке. Нуру, не выдержав, сама нашла его губы своими.
Он был нежен и терпелив. Одежда, ещё не просохшая после дождя, смялась в ногах. Ладони касались плеч — тёплые пальцы, холодные кольца. Подвески и бусы качались, легко звеня. Нуру нащупала ту, что с пчелой, стянула и отложила в сторону.
— Было разное, — прошептал Мараму, склонившись к её лицу, — но я не любил других. Не давал обещаний. Я никому не лгу.
— Не говори о других, я не хочу знать! Лучше скажи обо мне.
— Ты, — ответил он с улыбкой в голосе, ласково провёл по щеке, — ты радуешь моё сердце. Обними меня крепче, вот так. Не бойся.
— Я не боюсь, — прошептала она. — Только — что будет завтра?
— Увидим завтра.
Он прижимал её к себе, целовал в губы, в глаза, снова в губы, шептал на своём языке — Нуру не знала слов. Нежность сменилась жаром. Тела сплелись, как сырая глина, а дождь за стенами шумел, и город спал.
— По своей воле я тебя не оставлю, — сказал он потом, не спеша её отпускать. — Всё будет хорошо.
Прижавшись к его груди, Нуру играла с подвесками и слушала, как бьётся сердце, а он обнимал горячей рукой — новый, таким она его не знала, — и накручивал пряди её волос на пальцы, думая о чём-то своём.
— Всё будет хорошо, — откликнулась она. — Я верю в это. За спиной у тебя Великий Гончар, твои боги и правда. И ещё я, если я хоть что-то могу…
— О, — сказал он. — Я собирался лежать без сна. Плохие мысли, плохая ночь, и боги не делали ничего, чтобы она стала лучше. Ты сделала. Иди сюда…
Они уснули, обнявшись тесно, когда лишились сил. Их разбудил утренний холод, и оказалось, что пакари утащил всю одежду для своего гнезда.
Мараму, опустившись на колени, тянул украденное к себе. Мшума верещал и цеплялся лапами. Нуру, прикрывшись подушками, старалась не глядеть. Ночью всё было другим, и они были другими — лишь голосами во мраке, только теплом, неутолённой жаждой. Сейчас, в сером свете, пробивающемся сквозь щели ставен, всё стало прежним, и мысли о том, что они делили одно дыхание на двоих, вызывали жар на щеках.
Мараму ничуть не смущался. Он бросил одежду, измятую и высохшую так, на их холодную постель, и потянулся к Нуру.
— Теперь я сознаюсь, что видел тогда, у дома быков и телег, — негромко сказал он с улыбкой. — Ты танцевала в лёгком золотом наряде. Ткань развернулась, и ты осталась почти ни в чём — но я не успел досмотреть. Ты спросила, что мне открылось, но раньше я не мог сказать. Теперь могу. Теперь могу и смотреть…
И отнял подушку, и развёл её руки, и принялся целовать, ничего не стыдясь.
— Что за глупое видение! — задыхаясь, воскликнула Нуру. — Значит, дудочка показывает тебе женщин! И многих ты видел — так?
— Тебя одну. Может, дудочка хотела о чём-то сказать. Может, шутила. А может, это ещё случится, и зря я боялся, что не вижу свой путь.
— Такого не случится. Я не стану для тебя танцевать, это стыдно!
— Однажды ты танцевала, — напомнил он. — И видел только я.
— Да, но не этот танец! Ты глупый…
Подняв тёмные глаза, он посмотрел на неё, улыбаясь, и сказал:
— Увидим.
Дальше они обходились без слов. Он вёл, а Нуру повиновалась, удивляясь, как вышло, что он знал её лучше, чем она знала сама — знал и теперь показывал ей, и улыбался, и наблюдал, так легко пробуждая в ней жажду и так полно утоляя её. Всё это значило больше, чем смогли бы вместить слова — улыбка и взгляд, короткий вздох и сомкнутые ресницы. Руки его были сильны и нежны, и губы горячи.
Когда он выпустил её, притихшую, и, не отводя взгляда, начал одеваться, Нуру с тревогой спросила:
— Ты уже уходишь?
Разделиться теперь казалось невыносимым. От мысли, что он может уйти и не вернуться,
