пробрался через толпу и, взяв Мараму за локоть, посмотрел снизу вверх.
— У бабушки есть место, и берёт она недорого. Идём, отведу!
Пока шли, Нуру смотрела по сторонам и повсюду видела людей, что-то выискивающих в толпе. Кто стоял в тени, скрестив руки на груди, кто шёл, осматриваясь — не путники с запылёнными ногами, и руки пусты, ни ведра, ни корзины. Каким делом они заняты, Нуру понять не смогла.
Мальчик лущил на ходу сладкие бобы. Съев то, что было внутри, жевал и сам стручок, мясистый, тёмный, и сплёвывал под ноги жёсткие волокна. Несмотря на это занятие, во рту его оставалось достаточно места для болтовни.
— Вы небось в Фаникии не бывали, не то знали бы, что так приют не найти. Город большой, люди приезжают, уезжают — разные люди. Всякое бывает: приютят гостя с товаром, а товар-то краденый. Откроется это, а хозяину как объяснить, что он с гостем не в сговоре? Есть и такие гости, что придут с пустыми руками, а уйдут с полными, и где их потом искать? Разные люди едут, и нравы разные. Гостя ведь не прогонишь, если уж позвал, а куда его девать, если он как гнилой боб — тьфу! Вот, он уже там, далеко, остался, а во рту ещё горько.
— Твоя бабушка не боится злых людей? — спросил Мараму.
— А что ей бояться. Её Великий Гончар заберёт скоро, ей уже ничего не страшно, даже приютить музыканта. Вот наш двор, отсюда и озеро видно.
Тут мальчик замялся.
— Только старших мужчин в доме нет, — сказал он, — я один, потому бабушка с тобой говорить не станет. Вот с ней поговорит.
И он указал на Нуру.
Дома на окраинах держались кучно, как овцы в стаде, теснились по сторонам дороги, взбираясь по холму — не зная, не угадаешь, где переулок, а где чей-то двор. Должно быть, нужно родиться здесь, чтобы суметь найти дорогу, не то пойдёшь на рынок или к колодцу — и заплутаешь в рыжих стенах, изобьёшь ноги о пороги и ступени, устанешь заглядывать в одинаковые проёмы, завешенные истёртыми коврами, пропахшие пряностями!
Но тут повезло. Дом, куда мальчик их вёл, стоял на отшибе — не потеряешь, и двор, огороженный глиняным забором, был широк. На забор опирался навес на тонких ногах. Прежде здесь работали и отдыхали, а теперь не осталось ни лавок, ни стола, и в круглой печи, огороженной отдельно, давно не разводили огня. Не держали и поленьев.
В другом конце двора, поджав под себя бревенчатые ноги, ютился дом поменьше, с крышей поплоше, облезлой, точно старая пёсья шкура. Тростник растрепало дождями и ветром, обнажились верёвки, что связывали его, торчали рёбра прутьев. В этом доме устроили дверь из рассохшихся досок, а для прочности укрепили обрезками, набив их по краю и крест-накрест. Видно, там что-то хранили.
Нуру молча сунула в руки гадальщика циновку с подушками и вошла за мальчиком в ближний дом, прохладный, изнутри плохо выбеленный и почти пустой, лишь сундук в углу да широкое ложе. Навстречу ей с трудом поднялась старуха в чёрном, с покрытой головой.
— Проходи, дитя, проходи! — сказала она и протянула руки навстречу, когда-то красивая и теперь ещё статная. Великий Гончар пощадил её, и хотя глина растрескалась от времени, но сохранила прежние тонкие черты, не расплылась, и живые глаза не замутились.
— Ночлег ищут, — пояснил мальчик. Он остался у двери, отодвинув ковёр, и всё жевал бобы, но в своём дворе не плевал, а собирал сор в ладошку.
— Здесь рады гостям, — сказала хозяйка, и узкие губы её тронула улыбка. — Прежде тут жили две семьи. С утра до вечера — смех, голоса, возня у печей, детвора бегает… Что ж, сестра моя ушла к Великому Гончару, а наши мужья оказались там ещё раньше. Дети выросли, пошли своей дорогой, и дом опустел. Только внучок у меня остался, сын моего сына. Отец его плотовщик, дома бывает редко. Больно ему: смотрит на сына, а видит любимую жену. Великий Гончар одно дал, другое отнял, так уж бывает… Так вы живите в свободном доме. Домам нужны люди: без живого сердца и дом умирает.
— Мы не очень богаты, — сказала Нуру. — Какую плату ты берёшь?
— Пяти медных ногтей за ночь будет достаточно.
— Всего-то? Ведь это мало! — воскликнула Нуру, забыв, что хотела торговаться. — Иные берут четверть серебряной фаланги, а тут, в Фаникии, я думала, выйдет дороже!
— Как знать, мало, не мало, — усмехнулась старуха. — Когда в ходу были не медь и серебро, не золото, а товары, кочевники пленили сына владетеля этого края и его людей. Их держали в клетках, как зверей, и кто хотел прожить день и получить еду, должен был выдернуть собственный ноготь и расплатиться. Так что, скажешь, мало одного ногтя? А я прошу пять!
— Разве такое было?
— А как же, такая забава! А как ногтей у них не стало, пришлось расплачиваться фалангами, или уж сразу пальцем. Потом тот, кто правил этим краем, уж на что был упрям, а не выдержал, дал уговор не охотиться на кочевников и заплатил щедрый выкуп. А ещё больше отдал за ногти и отрезанные пальцы, чтобы их вернули, не то Великий Гончар, как заберёт к себе, увидит, что глины не хватает, рассердится — да и вылепит не человеком, а зверем, одним из тех, что бегают в тростнике. Уж на них много глины не надо…
— Да будет Великий Гончар к тебе добр, — сказала Нуру и поклонилась. — Мы устроимся в доме, и я занесу плату.
— Да, потому мы и платим ногтями, — пробормотала старуха, будто не слыша. — Ведь кто хочет, чтобы его помнили слабым, чтобы помнили побеждённым? Тогдашний наместник солгал, что его люди принесли жертву ради всех живущих в этих землях, ради их покоя. Сказал, кочевники, дивясь их стойкости, сдержали слово и ушли отсюда прочь — а сколько отдал за это, утаил. Тогда и взялись чеканить медные ногти да серебряные фаланги, и люди наместника гордо носили свои отрезанные пальцы на шеях. А время всё стёрло, уравняло храбрецов и трусов. Кто помнит их теперь? Новые дети не помнят!
Она улыбнулась, думая о своём, покачала головой. Держась за стену, шагнула назад, к сундуку, и села осторожно.
Нуру попятилась и, поклонившись ещё раз, протиснулась мимо мальчика во двор.
Глава 14. Ночь
Великий Гончар залил лампу водой, и ранний вечер опустился на город. Вокруг будто развесили сырое бельё; звуки стали глуше, и воздух
