напитался влагой. Пахло мокрым деревом, глиной и прибитой пылью.
Мараму стоял, опершись на низкий забор, и чесал шею пакари. Лёжа в его руках кверху брюхом, тот перебирал лапами, жмурился и показывал жёлтые зубы, раскрыв рот. Едва гадальщик убирал пальцы, Мшума тянулся к мальчику, водил носом, повизгивал — хотел бобов, а мальчик посмеивался, но не делился.
Мимо двора неспешно шёл человек, заложив руки за спину, и поглядывал по сторонам. Взгляд его ощупал всех, но ни на ком не задержался — неприветливый, цепкий взгляд.
— Я договорилась, — сказала Нуру, подойдя. — Ночь в этом доме обойдётся нам в пять медных ногтей.
Мараму поднял бровь.
— Ты умеешь торговаться, сестрёнка.
— Мне и не пришлось, хозяйка добра. А видел ли ты, братец, людей на улицах, которые что-то высматривают? Мне не нравятся их взгляды.
— Это люди наместника, — сказал мальчик, хотя спросили не его. — Что-то случилось, а что — не говорят. Великая тайна! Только вот Кеки не вернулся домой, а он сторожит колодец, где держат злых людей, и трое, что работали с ним в тот день, тоже не вернулись, и в городе кого-то ищут. Что бы могло случиться? А, да кто ж догадается!
— Может, только самые умные, — улыбнулся Мараму.
В дальнем доме и правда давно не жили. Всё вынесли, остались только стены и утоптанный земляной пол. Здесь разбили горшок или миску — черепки ещё валялись, — а после хранили плоды и не убрали те, что подгнили и высохли. Что ж, ночевать пустили едва ли не даром — Нуру могла убрать и сама!
Она занесла старухе плату. Хозяйка сидела, раскачиваясь и бормоча, и будто ничего не слышала. Нуру оставила медь рядом с нею на сундуке и о метле не спросила, решила искать сама. Найдя её во дворе, в закутке у печи, она подивилась, как ещё двор и другой дом остаются чисты: метла давно лежала без дела и сама обросла грязью.
Мараму, бросив сумки, ушёл за водой. Пакари остался. Пока Нуру мела, он гнался за черепками, собирал их, прижимая к груди, и нёс в угол. После набросился на метлу, вцепился в прут: видно, решил делать гнездо.
— Уйди, глупый! — прикрикнула Нуру, толкая его ногой, но пакари всё-таки выдернул ветку зубами и потащил к черепкам.
Мальчик смотрел и смеялся. Вышла на порог и старуха.
— Давно этот двор не видел радости, — сказала она, качая головой, и всё улыбалась, но ушла в дом, едва Мараму показался вдали. Раз уж в семье не осталось взрослых мужчин, выходить к незнакомцу она не хотела, пусть годы и не те, чтобы бояться людского суда.
Гадальщик встал у двери, глядя, как Нуру метёт.
— Уже хорошо, — сказал он. — Красиво. Скоро нам принесут еду. Смоем с себя пыль, пока ждём?
— Красиво, скажешь тоже!
Нуру утёрла пот со лба и поглядела в тёмное небо, где Великий Гончар разложил всю глину, сколько было, и залил водой. Лишняя уже капала — здесь, там.
— Не так, — усмехнулся Мараму. — Идём на озеро.
Нуру хотела возразить. К чему ходить, если скоро польёт стеной? Но он добавил:
— Когда ещё получится? Я устал от мутных обмелевших рек. Там, где я вырос, реки глубоки, и мне не хватает этой свободы. Не хочешь, пойду один.
— Там, где я выросла, было море! — сказала Нуру. — Идём.
К озеру вела узкая тропа. Поднимались навстречу рыбаки с уловом, бежали домой заигравшиеся дети, кто-то нёс корзины с бельём. Люди спешили в город, укрыться от близкого дождя, и с любопытством смотрели на двоих, что спускались к берегу. Больше в ту сторону никто не шёл.
Видно, даже Великий Гончар захотел поглядеть, кто в эту пору собрался к воде. Он не сдержал дыхания — зашумели кустарники, ветви вцепились в одежду. Ветер толкнул — Нуру едва устояла. Мараму обнял, и вместе, смеясь, они побежали вниз.
Впереди не осталось людей, лишь деревья плясали под ветром, клонились в страхе. Они росли так тесно, что переплелись ветвями, стали стенами и крышей. Здесь, под зелёной аркой, Нуру остановилась, раскинув руки.
— Что ты? — спросил Мараму.
— Как хорошо! — воскликнула она с улыбкой, трогая листья. — Как легко здесь дышится! Правда, что на твоих берегах есть места, где деревьев так много, что можно даже заблудиться?
— Я рос в таком месте.
— Ты счастливый! Если останусь жить в Фаникии, стану ходить сюда каждый день.
— Что же, ты больше не мечтаешь о других берегах? — улыбнулся гадальщик.
— Видно, не все мечты сбываются. Так что ж! Довольно жить мечтами.
Тут веселье её пропало, и Нуру нахмурилась, глядя на серую воду.
— Это тоже мечты, — сказала она. — Я не знаю, что будет завтра. В последние дни мне кажется, что нужно бежать — всё время нужно бежать, и что-то идёт по пятам. Как хочется жить без страха!
— О, — протянул Мараму, — мне знаком этот страх. Плохо жить с ним. Я сделал так: пошёл ему навстречу. Это трудный путь, и если на нём есть радость, самая малая, лучше её не терять. Вот озеро, а потом у нас будет ужин, и дом на эту ночь. Это радость. Упустишь её, останется только страх.
— Ладно, — кивнула Нуру. — Отвернись!
Сбросив одежду под деревьями, она пробежала по узкой полоске песка, рыжего, исколотого каплями. Озёрная вода была холодна, и так же холоден дождь. Зайдя поглубже, Нуру обернулась: гадальщик, стоя к ней спиной, снимал подвески и бусы, стягивал браслеты.
— Теперь ты отвернись! — крикнул он сквозь дождь.
Вдали качалась одинокая лодка. Видно, рыбак задержался. Ещё какой-то бедняк стирал бельё, топтался в неглубокой яме, вырытой у берега, а больше никого.
Великий Гончар передвинул чан с водой, тот загромыхал, полный до краёв, и вода пролилась.
— Поплывём? — раздался голос, едва слышный за шумом дождя.
Мараму подошёл близко, чтобы перекричать ветер и дождь, и взял её за плечо. Он был настоящим теперь — без краски на лице, со светлыми волосами, прилипшими к щекам. Нуру вспомнила вдруг, что между ним и ею только вода, — и вода оказалась не так холодна, чтобы остудить жар.
— Поплыли! — воскликнула она и оттолкнулась от илистого дна.
В какую сторону плыть, она не спросила. Озеро стало чёрным, и вода лилась так густо, что трудно было дышать. Дальний берег в одно мгновение скрылся из глаз.
Нуру остановилась, закружилась на месте, боясь, что совсем заблудится — а ноги никак не нащупывали дно, и Мараму пропал. Его больше не было рядом, и куда бы ни смотрела Нуру, моргая от дождя, — его не
