– Оружия? – переспросила Элизабет, не понимая ни вопроса, ни того, почему у нее снова похолодело внутри. Неужели от предчувствия?
– Ну да, оружия, – повторил Крэнтон. – Может быть, твоя мама хранила где-нибудь ружье или…
– Зачем маме ружье? – снова не поняла Элизабет.
– Ну как… Одинокая женщина с дочкой в большом доме… С оружием многие чувствуют себя спокойнее.
Элизабет стала вспоминать.
– Ну да, кажется, был пистолет. Я раньше думала, что он игрушечный – маленький такой, чуть больше ладони, очень красивый, с белой перламутровой ручкой. Он всегда лежал в комоде в маминой комнате, я его видела там. Но я никогда не думала об этом пистолетике как об оружии, я играла с ним в детстве, он очень красивый. В нем и патронов никогда не было.
– Где, ты говоришь, твоя мама его хранила?
– В своей комнате, в комоде, – повторила Элизабет.
– Странно, сейчас там его нет, – снова поднял правую бровь Крэнтон. – Интересно, зачем твоя мать взяла его с собой, когда уходила из дома? Или его кто-то другой взял? Если его взяла твоя мама, значит, она предполагала, что ее подстерегает опасность. Ты как думаешь?
– Я не знаю, – зашевелила губами Элизабет.
– Ну хорошо, я вижу, ты устала, – Крэнтон приподнялся со стула, – тебе надо отдохнуть. Я, пожалуй, пойду. Но мне надо будет с тобой поговорить еще. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула Элизабет. Когда детектив вышел из комнаты, у нее хватило только сил перебраться на диван и сразу же тихо заснуть.
Она не очень помнила, как прожила следующую неделю. Во-Во в тот же день опять забрали в участок, и вернулся он только к утру еще более осунувшимся, с красными, воспаленными глазами. Элизабет ни о чем не спрашивала – раз вернулся, уже хорошо, хотя она и понимала, что Крэнтон наверняка его подозревает. Она сама как-то слышала, как по радио говорили, что девять из десяти преступлений совершаются либо супругами, либо любовниками, либо знакомыми жертвы.
Через день за Во-Во приехали снова и снова увезли на допрос. Но на сей раз он вернулся к вечеру, Элизабет как раз лежала на диване в сумрачной гостиной, она не включала свет и смотрела, как от легкого сквозняка шевелятся занавески на окне. Она давно уже так лежала и смотрела на занавески, она легла на диван еще днем. Ей вообще ничего не хотелось – только лежать и не шевелиться, ну и спать, конечно. Когда она просыпалась, она продолжала лежать, все так же не шевелясь, все так же глядя в одну точку остановившимся, бессмысленным взглядом.
– Им не дает покоя, что я уезжал на два часа, – сказал Во-Во, усаживаясь рядом с ней на диван. – Они установили, что я уезжал ровно на два часа двадцать минут. Опросили соседей, те видели нашу машину. Почему-то я им вообще не даю покоя.
Элизабет кивнула. Она знала, что прошлая жизнь уже никогда не вернется, что мама ушла навсегда. Куда ушла, почему не вернется, Элизабет даже не пыталась задумываться. Понятно было только одно, что мама не вернется. Миром правила необратимость, она витала в воздухе, наслаивалась на потолке, оседала на стенах. Больше ничего не было, лишь одна прямолинейная необратимость.
Но если это так, если мама действительно не вернется, то надо бы встать и начать хоть что-то делать. Потому что нельзя же пролежать на диване всю остальную жизнь, надо как-то приноравливаться.
А вдруг мама все же вернется? Тогда не надо вставать, надо продолжать лежать и ждать, только ждать. Чтобы все оказалось сном, пустым, бессмысленным, нереальным, который тут же забудется. Надо спать, и ждать, и беречь силы. Они понадобятся, когда мама вернется.
Через несколько дней (сколько, Элизабет так никогда и не смогла сосчитать) в доме вновь появился Крэнтон. Элизабет все это время пролежала на диване, Во-Во приносил ей чай и нарезанные на мелкие кусочки фрукты на подносе – ничего другого она в себя впихнуть не могла.
Крэнтон вошел, окинул взглядом комнату, увидел Элизабет, кивнул, потом они с Во-Во ушли в соседнюю комнату, их долго не было, Элизабет опять тихонько задремала. Когда она открыла глаза, Крэнтон стоял чуть поодаль, Во-Во сидел на корточках у изголовья – наверное, пристальный взгляд его беспокойных, воспаленных глаз ее и разбудил.
– Они обнаружили тело… – начал он и тут же перебил себя, обгоняя второй фразой первую: – Они не знают, кто это… Просто тело женщины… Совсем не обязательно, что это мама… Скорее всего, не она… Но они хотят, чтобы мы поехали с ними… Чтобы мы сказали, что это не она…
Он говорил, но Элизабет не пыталась вникать в слова, она вообще ничего не пыталась, – холодная, удушливая волна разом накрыла ее, отделяя от всего остального мира, отделяя даже от собственного тела, пеленая в мутный, плохо пропускающий звуки и изображение кокон. И единственное, что просачивалось сквозь него тонкими, едва всасываемыми струйками, было слово – «все». Вернее, даже не слово, а состояние. Будто Элизабет нависла над пропастью, сзади еще можно нащупать опору, но впереди только бездонная, бесконечная пустота. Все!
Сразу стало холодно – кокон не грел, наоборот, леденил, выделял скользкую, липкую слизь, которая в мгновение покрыла все тело, подернув его тяжелой, ознобной дрожью.
Во-Во продолжал говорить, он сбивался, наступал одной фразой на другую, они, неоконченные, суживались, сдувались, чтобы полые, опустевшие, повиснуть в колеблющемся воздухе.
– Я сказал ему, что тебе не надо… Что ни к чему… Но он говорит… Он настаивает… Говорит, необходимо…
Воздух колебал слова, колебал свет, тот отражался очертаниями – искаженным лицом Во-Во, контурами застывшей фигуры Крэнтона. И по тому, как очертания сменяли друг друга – вот отдалился пол, мелькнул диван, потом стены, проем двери вообще съехал и расползся, и в него еще надо попасть, – стало понятно, что она движется, переступает ногами. Почему-то она не падала, наверное, кто-то поддерживал ее, а потом стало еще холоднее, просто невыносимо, она поежилась – свежий, уличный ветер раздувал скользкую влагу на ее теле.
В машине она опять провалилась в забытье, внутри него ей было удобнее и привычнее, чем снаружи. И только состояние неизбежности, необратимости, которое определялось все тем же фатальным «все», – оно единственное достигло замутненного, невесомого сознания.
Потом они, наверное, приехали, потому что болезненные контуры снова прорезались светом и гибко, волнисто забеспокоились рядом. Потом свет сменился другим – желтым, неприятным, режущим, – она не могла ступить и шага, кто-то поддерживал ее, вел, но она не чувствовала опоры. Контуры сжались сначала белым, потом синим, затем померещилась дребезжащая дверь, рядом, почти параллельно, мелькали какие-то человеческие звуки, вернее, обрывки.
