о чем не жалею, – сказал он наконец. – Ни о чем. Разве что о том, что не встретил тебя лет на десять раньше.
Он забрался на меня и коленями раздвинул мои ноги. Я не знала, что меня шокировало больше, его невесомость или желание. Его руки скользили вверх и вниз по моей спине, и вскоре он оказался внутри меня.
– Я скучал по тебе, Чарли.
Я закрыла глаза и попыталась отогнать воспоминания о последнем разе, когда у меня был секс.
Вы когда-нибудь любили кого-нибудь? Любили кого-нибудь по-настоящему, зная все их изгибы, их запах и то, как они водят губами по вашей коже? Зная, что означает каждое дыхание и сопровождающие его звуки.
Этот новый Филипп был мало похож на того мужчину, которого я знала раньше.
В нем слабо узнавался Филипп времен Канзас-сити. Сильный, энергичный Филипп, который одним взглядом в мою сторону мог поставить меня на колени. У этого Филиппа был даже другой запах. И другой вкус. Он был настолько хрупким, что я боялась, не сломается ли он пополам. Я едва могла прижиматься к его телу.
Кожа да кости.
Он старался, и я пыталась дать ему то, что он хотел. Я раздвинула ноги, чтобы впустить его, дать ему понять, как много он для меня значит.
Но он остановился.
– Что-то не так? – спросила я.
Он соскользнул с меня, расстроенный.
– Ничего не выйдет.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты стала другой, – он повернулся ко мне спиной. – Ты ощущаешься по-другому.
Я накинула покрывало на обнаженную грудь.
– Филипп, что за глупости.
Но он был прав. Я стала другой, но и он тоже стал другим. Поборов желание заплакать и обвинить его, я потянулась к нему, но он отстранился.
– Это нормально, Филипп. Нельзя ожидать, что ты…
Когда он обернулся, я увидела его раскрасневшиеся глаза.
– Не успокаивай меня, Шарлотта. Это неприлично. Мужчина должен быть способен заниматься любовью со своей женщиной.
Я снова потянулась к нему, но он оттолкнул меня.
– Я очень хочу, чтобы ты ушла.
– Не надо, Филипп.
– Пожалуйста, уйди. Я хочу побыть один.
– Ты ведь это не серьезно?
– Нет, я серьезно, Шарлотта. Серьезнее, чем мне хотелось бы.
Врачи нас предупреждали. Филипп успешно обходил все остальное, и, я думала, он похоронил и тяжелые эмоции.
– Я не могу надеяться на то, что ты теперь меня захочешь… в таком смысле…
– Не смей так говорить.
Его лицо было совсем близко к моему.
– Пожалуйста, просто уйди. Пожалуйста, Шарлотта…
После той ночи мы с Филиппом больше никогда не занимались любовью. Когда он сказал, что ощущения стали другими, я поняла, что мой грех запятнал меня, и стыд кипел во мне много дней. Позже я узнала, что это его сломанное тело больше не подходило к моему. Что это он чувствовал себя неадекватным, чувствовал себя виноватым за то, что не смог дать мне то, что, как он думал, я хотела. Но в том-то все и дело. Я не знала, чего хотела. Я жила на автопилоте с единственной миссией заботиться о Филиппе и любить его до последнего мига его жизни.
Я покрепче затянула пояс халата и вышла из комнаты. До этого я чувствовала себя настолько одинокой всего один раз в жизни.
Мрачные воспоминания о том далеком утре окутали меня тревогой.
Это было в тот день, когда он ушел от нас. Мой отец. Я была его маленькой дочуркой. Девочкой, которую он любил больше всех. Если кто и мог помешать ему уйти, так это я.
Я пошла следом за ним вниз по ступенькам к дорожке, спотыкаясь о свою пижаму с Винни-Пухом. Он даже не смотрел на меня.
– Чарли, вернись в дом.
Я увидела, что он плакал, но меня это не остановило.
– Но папа, – сказала я, – Почему ты плачешь? Если ты вернешься внутрь, мы можем позавтракать вместе. Можем приготовить блинчики.
– Чарли, – сказал он на этот раз довольно строго, – Сегодня мы не готовим никакого завтрака. Я уезжаю. Мне надо уехать.
Для семилетнего ребенка чей-то отъезд всегда означает что-то временное. Так и должно быть.
«Навсегда» – это нескончаемая грусть, которую детям осознавать никак нельзя.
Он запихивал чемодан в багажник, а моя мама стояла рядом и кричала на меня.
– Шарлотта, вернись внутрь.
Она подалась в мою сторону, и я отпрянула. Я не могла понять всей важности этих просьб уйти.
– Пол, – сказала она. – Посмотри на свою дочь. Посмотри на нее.
Папа отказывался взглянуть на меня.
Я подскочила к машине и встала перед ним.
– Чарли, ты слишком мала, чтобы понять. Пожалуйста, дитя, иди к маме.
– Но куда ты уезжаешь, папа? Кто будет готовить со мной блинчики? – спрашивала я хнычущим голосом.
Папа терял терпение. Я стояла прямо перед ним, из-за чего ему трудно было сесть в машину и уехать.
– Чарли! Иди в дом.
– Папа, – крикнула я, – Ты не можешь уйти. – Он отступил от меня, и я упала на землю, хватая его за ноги. – Пожалуйста, не уходи, папа, пожалуйста!
Я плакала, и слезы катились по моим щекам. Он попытался вырваться, что заставляло меня схватиться еще крепче. Больше я ничего не помню. Только то, как я хватала, удерживала его и умоляла, и как он наконец вырвался от меня. И боль. Я всегда буду помнить эту боль. Жгучие слезы, которые никогда не иссушить, эти тщетные попытки отговорить его уезжать. Для меня этот отъезд не был временным. Для семилетнего ребенка он ощущался почти как вечность.
Из-за того, что меня так рано оставили, я стала зарываться в книги. Включая воображение и примеряя на себя чужие чувства, я могла заглушить свои собственные страдания. Истории служили мне лекарством, на их страницах отцы не уходили, а разбитые семьи были всего лишь сюжетной уловкой. А теперь они могли предотвратить уход Филиппа. Я слепо верила, что, если мне удастся проскользнуть внутрь этой отредактированной версии нашей жизни, я смогу спасти его. Своей любовью и заботой, последними, отчаянными поступками… и, может быть, просто ему не придется уходить, и у нашей истории тоже будет счастливый конец.
* * *
Несколько дней спустя мы собрались за обеденным столом с Либерти, Джимми и Беном. Санни тяжело дышал где-то поблизости. Бен вступил в сговор с Либерти и стал готовить и приносить нам разнообразные домашние блюда. Сегодня вечером меня ожидали брюссельская капуста и coq au vin, а Филиппа – протеиновый коктейль с зеленью. Джимми проходил последний курс лечения от аллергии на сахар. Это означало, что ему можно будет
