Выйдя из дома Гёте, повернем налево и пройдем через площадь Виланда и Амалиенштрассе к старому кладбищу. В конце его — мавзолей. Гёте и Шиллер спят в огромных дубовых саркофагах, а рядом — такие же саркофаги Карла-Августа и всей Веймарской династии. Только великая княгиня Мария Павловна покоится отдельно, за стеной мавзолея, под полом русской церкви Марии Магдалины. От кладбища до берега быстрого Ильма рукой подать. Ранняя весна, но день выдался солнечный, теплый, снег стаял, и только в парке над Ильмом белеют островки. Голые деревья не заслоняют загородного дома Гёте на другой стороне реки; к нему проложен деревянный мостик. Перейдем его. Двухэтажный загородный дом выложен из крупного камня, обвит виноградной лозой. На первом этаже — три окна, на втором — только два. Окна смотрят на Ильм. Гёте работал наверху у окна, глядя на реку и город. Он сидел на высоком сиденье, похожем на физкультурного коня, за высоким столом в форме пюпитра. Так ему удобнее было писать и смотреть за окна. За окнами росли дубы. Они и сейчас стоят, корявые, серые, с необлетевшими за зиму листьями. В полустах метрах от дома течет Ильм, но из окна его не видно за густым прибрежным кустарником. Справа из окна виден замок с его высокой башней, левее дворец Карла-Августа. Противоположный, высокий и лесистый берег скрывает рыночную площадь, ратушу, весь этот маленький город.
Пушкин и Гёте. Веймар и Михайловское. Это сопоставление приходит невольно, когда из окна загородного дома Гёте глядишь на город поэтов. Для Гёте этот город как бы соединял в себе и Михайловское, и Святогорский монастырь, и Петербург… Но берега Ильма, похожего на горный ручей, ничуть не напоминают берега задумчивой Сороти, а пантеон на старом кладбище не похож на могилу у стен Святогорского монастыря. И уж, конечно, мундир действительного тайного советника был не по плечу камер-юнкеру, ненавидевшему свой «шутовской кафтан». Но внешняя жизнь Гёте в этом городе чем-то напоминала последний год жизни Пушкина в Петербурге, та же узость пространства, тот же замкнутый круг радиусом в какой-нибудь километр: дом на Фрауэн-план, дом за Ильмом, служба во дворце, библиотека в Зеленом замке, театр напротив Wittumspalais, дом Кирмсов на Якобштрассе, дом Мейера…
В этом маленьком городе, на этом узком пространстве земли Гёте создал «Фауста» — «величайшее создание поэтического духа». Служба Гёте была не из легких. Министр Гёте не идеализировал Карла-Августа, о своем монархе он писал: «Провести в жизнь смелый и развернутый план он не способен», и еще: «…лягушка хоть и может какое-то время попрыгать по земле, но создана она все-таки для болота». Но поэт Гёте верил в свою активную преобразующую миссию. Сюда, в этот маленький город, к нему на поклон являлся весь просвещенный мир, и стены города раздвигались. Гёте был здесь свободным человеком.
Пушкин в Михайловском (и не только в Михайловском) — изгнанник и узник. Его горизонты раздвигают родная природа, свободная мысль и воображение, которое, подобно громадному кораблю, уносит поэта далеко («Громада двинулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?»). В 1825 году в Михайловском в год создания «Сцены из Фауста» Пушкин пишет Рылееву: «Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одно из принадлежностей мыслящего существа». Вспомним слова Мефистофеля в пушкинской «Сцене»: «Вся тварь разумная скучает». Но Пушкин вобрал в себя всю необъятность России, весь ее простор. Можно ли представить себе Пушкина, замкнутого в кругу Мойки, Петергофа, Каменного острова, дома Фикельмонов? Конечно, нет. И может быть, гибель Пушкина, его смертное отчаяние и произошли оттого, что он оказался заперт в узкой, отравленной ядом полоске земли между Зимним и Аничковом. И дело здесь, конечно, не только в метрических размерах пространства. Но и об этом невольно думаешь, глядя из окна загородного дома Гёте на маленький немецкий город.
Когда служба у герцога стала особенно невыносимой, Гёте почти на два года уехал в Италию. В апреле 1825 года Пушкин писал Жуковскому: «Если бы царь меня… отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен». Но царь не отпустил, и Пушкин только мечтал об «адриатических волнах». В своих «Материалах» П. В. Анненков рассказывает об истории создания Пушкиным стихотворения «Кто знает край, где небо блещет…». Вернувшаяся из Италии Мария Александровна Мусина-Пушкина как-то в большом собрании попросила клюквы. Пушкин решил высмеять этот приступ ностальгии. Пародийный замысел ему не удался: он воспел только волшебные картины Италии. Эпиграфом к стихотворению он выбрал фразу Гёте, начальные слова из первой строки к «Миньоне» (из «Вильгельма Мейстера»):
Kennst du das Land,
wo die Zitronen bliihen[30],
добавив второй эпиграф:
По клюкву, по клюкву,
По ягоду, по клюкву…
Анненков видит в этом сопоставлении лимонных рощ и северной русской клюквы план неосуществленной пародии: «пародия… часто принимала у него серьезные, вдохновенные звуки…» Но не было ли в этом еще и горечи, боли, того чувства, которое М. А. Цявловский позднее назвал «тоской по чужбине у Пушкина»?
22 июля 1831 года Гёте закончил «Фауста», которого он писал шестьдесят лет. В своем последнем монологе преобразившийся Фауст прославляет созидательную силу человека и веру в будущие поколения:
Так именно, вседневно, ежегодно.
Трудясь, борясь, опасностью шутя,
Пускай живут муж, старец и дитя.
Народ свободный на земле свободной…
(Перевод Б. Л. Пастернака)
В России свирепствует холера. А Пушкин пишет в Царском Селе русские сказки. В день окончания «Фауста», 22 июля, Пушкин пишет в письме к П. А. Плетневу: «Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята… были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».
Будем когда-нибудь и веселы… Конечно, известная мысль о том, что живой действенный Фауст из «Сцены» Пушкина мог повлиять на Фауста Гёте в финале его трагедии, — только гипотеза. Неизвестно, читал ли Гёте пушкинскую «Сцену». Но ведь Фауст у Пушкина и не мог быть иным. Это был пушкинский русский Фауст.
В эти самые дни, когда Гёте заканчивал «Фауста», об этом ярко сказал Н. И. Гнедич в послании к Пушкину:
Пой, как поешь ты, родной Соловей!
Байрона гений иль Гёте, Шекспира,
Гений их неба, их нравов их стран.
Ты же, постигнувший таинства Русского духа и мира,
Ты наш Баян!
Небом родным вдохновенный,
Ты на Руси наш Певец несравненный.
Пушкин и Гейне: попытка «странного сближения»
Помню, в школе я писал сочинение на свободную тему: Пушкин и Гейне. Я пытался их сравнить. Позже слышал от своего учителя академика А. В. Шубникова, великого кристаллографа, что задача всякой науки (в том числе, по-видимому, и литературоведения) — сравнивать несравнимое и различать неразличимое. Ну, в самом деле, что общего между Гейне и Пушкиным? Пушкин — это наше все, как сказал Аполлон Григорьев. А Гейне — во-первых, не все, а во-вторых — не наше. Кстати, если не наше, то чье? Но об этом чуть дальше.
