– Ага! Значит, задела за живое! Это твоя собственная добродетель стоит на пути у твоего сердца. Я же знаю тебя, Якоб. Ты хороший человек, великодушный. Освободись от монастырских пут. Какую же черную тень бросили на твою душу эти злобные люди в дерюгах!
– Но это моя вера, Аннабелла!
– Вера? А ты видишь, как ослепила тебя Церковь, как искалечила твой истинный дух? Ты должен сбросить эти оковы, найти мужество и обрести себя.
Ученый отвернулся и устремил взгляд в темноту. Поглощенный отчаянием, он не заметил, как крумловская ведунья быстро сунула руку в полотняный узелок и достала крошечную синюю склянку. Вытащив зубами пробку, она плеснула содержимое в кувшин с темным элем, а потом, не спуская глаз с Якоба, продолжавшего смотреть в ночь, встряхнула кувшин.
Королевский ботаник провел пальцем по запотевшему стеклу. Здесь, на севере Богемии, весна еще не окрепла и оставалась хрупкой и слабой, как новорожденный, которого могут в любой момент принести в жертву задержавшимся зимним холодам.
Аннабелла вздохнула.
– Отойди от окна, Якоб. Не изводи себя так. Ты слишком беспокоишься из-за Маркеты и прошлого. Иди, выпей за ее здоровье, потому что в моем доме ей ничто не угрожает. Кроме того, у меня есть план, как спасти не только Маркету, но и всех невинных девушек Чески-Крумлова, если только духи помогут мне.
Знахарка налила Хорчицкому эля из кувшина. Он предложил ей выпить с ним, но ведунья отказалась.
– С меня уже довольно, я свою жажду утолила. Но сегодня я попрошу об одном одолжении. Не сейчас, позже. Пей, Якоб, пей. Пусть добрый эль смоет твои тревоги.
Снаружи, в темноте, заухала сова. Ученый осушил свою кружку с темным элем и налил себе еще. Аннабелла улыбнулась.
Глава 38. Темная зима
Зима 1607–1608 годов
В самом конце 1607 года священники-иезуиты Чески-Крумлова узнали историю изнасилования и чудесного спасения Маркеты. Аббат Бедрих Прохазка горячо молил Господа ниспослать ему мудрости. Днями стоял он на коленях, и в его старые кости просачивался холод древнего каменного пола монастыря.
В конце концов аббат решил, что воля Господа заключается в том, чтобы защитить невинную душу, и ничего не сказал испанскому священнику. Хотя Орден иезуитов твердо поддерживал корону и католических Габсбургов, крумловские священники не смогли заставить себя предать одну из своих ради того, чтобы ублажить дона Юлия.
Иезуиты умели хранить тайны.
Аббат Прохазка знал, что должен быть предан в первую очередь Богу, а потом Богемии, но не Рудольфу II. Одержимость короля оккультизмом не могла вызвать одобрения у священника. Лучше защитить невинную девушку, чем угодить Габсбургу и отправить ее на верную смерть. Бедрих верил, что решать человеческую судьбу должен Всевышний на небесах, а не габсбургская династия на земле. Если Господь сохранил девушке жизнь, стало быть, у Него имеются на нее другие планы.
Прохазка вздохнул, вспомнив собственное детство. Тетя Маркеты, Людмила, мать-настоятельница монастыря Бедной Клары, была его юношеской любовью, но однажды отказалась от всего и постриглась в монахини. У Людмилы была особая аура, которая перешла к ее племяннице. Маркета спаслась благодаря божественному вмешательству, в этом аббат не сомневался.
Но считал ли так же испанский гость? В этом Прохазка уверен не был. Он полагал, что Карлос-Фелипе слишком уж рьяно ищет благосклонности сильных мира сего, и тот факт, что он был когда-то духовником при испанском дворе Филиппа II, заставлял Бедриха сомневаться в его симпатиях к бедным и невинным. Аббат боялся, что испанец не станет защищать простую крумловскую девушку, банщицу. Скорее всего, ее судьба ему совершенно безразлична, поскольку не имеет никакого значения в большой шахматной игре, которую вели европейские политики и религиозные деятели.
Так что когда два священника встретились в следующий раз, дабы поговорить о душе дона Юлия, аббат Прохазка ни словом не обмолвился о падении Маркеты из окна замка Рожмберков.
* * *
Под протекающей крышей монастыря Бедной Клары мать-настоятельница, Людмила Пихлерова, лежала, прикованная к постели. Старые монашки шептались, что недуг подбирался к ней давно, ибо сотрясающий ее кашель уже много месяцев отдавался в монастырских стенах зловещим эхом.
Когда летние дни, приближаясь к осени, сделались короче, монахини поняли – время, отпущенное их наставнице на этом свете, истекает. Никто уже не сомневался, что еще до окончания суровой зимы Господь призовет ее к себе.
Людмила постоянно кашляла, отхаркиваясь алой кровью. Она так ослабела, что с трудом садилась, чтобы монашки кормили ее с ложечки бульоном, приготовленным на свиных костях и майоране. Больная часто приглашала к себе брата, хотя правила монастыря и запрещали присутствие мужчин. Но поскольку она была матерью-настоятельницей, а другие – монахини, аббат-иезуит и церковные священники – не возражали, Зикмунд Пихлер проводил у ее постели много часов.
– Как Маркета? Поправляется ли? – спрашивала умирающая, в то время как ее собственное здоровье ухудшалось день ото дня.
– У нее все прекрасно, дорогая Людмила, – отвечал ее брат.
– А, это хорошо…
Во время одного из таких визитов цирюльник потеребил бороду и признался:
– Знаешь, я ведь всегда хотел для нее, как лучше. Хотел защитить от этого безумца – поэтому и приводил сюда.
Людмила слабо кивнула, медленно качнув головой в ритм своему прерывистому дыханию.
– Конечно, брат. Ты поступил так, как и должен был поступить хороший отец. Ты пытался защитить и уберечь свою дочь.
Старая монахиня попыталась удержать затуманенный болезнью взгляд на брате – ей показалось, что голос его прервался всхлипом. Протянув руку к лицу Зикмунда, она дотронулась до его щеки, горячей и мокрой от слез.
– Ох, сестра! Я был плохим отцом, себялюбцем, – вздохнул он. – Я позволил жене продать ее покровителю, чтобы кормить близняшек лучшими кусками мяса! Я использовал деньги, которые она зарабатывала своим телом, чтобы покупать книги!
– Я знаю, – отозвалась Людмила, переводя глаза на фигурку девы Марии у стены и думая об этой женщине с всепрощающей улыбкой, скорбящей о сыне, но при этом стойко защищающей несчастное человечество и слушающей его молитвы. Мать Иисуса всю жизнь жила среди грешников, но целую вечность прощает их, своей любовью облегчая людские страдания…
Грешники. Люди. Настоятельница испустила тяжкий вздох, отчего ее грудь пронзила резкая боль. Она поморщилась, прижав к груди ладонь, после чего, осторожно отдышавшись, собралась с силами и снова заговорила:
– Монашки рассказали мне, что ее покровителем был пивовар. Они говорили, что если мы не вмешаемся, она отдаст ему свою девственность. Я тоже хотела защитить ее, сделав одной из нас.
Затем Людмила обратила глаза к окну – свет, проникавший через освинцованное стекло, растекался и играл на серых камнях. В это время года солнце не слишком баловало богемскую землю своим теплом.
– Знаешь, мое время уже близко, Зикмунд, – едва слышно проговорила мать-настоятельница. – Я встречусь с Иисусом и Отцом Его, Господом нашим.
Поняв, что она говорит, ее гость прогнал слезы, чтобы в такой момент быть таким же сильным, какой была она в эту минуту, говоря о Боге.
– Позволь Аннабелле приготовить для тебя снадобье, сестра, – попросил цирюльник. – Она исцеляла даже самых больных среди нас!
– Нет, – ответила Людмила и, закашлявшись, прижала белый платок к бледным губам. – Аннабелла посмотрит на меня и спросит, желаю ли я исцелиться и есть ли что-то, о чем я мечтаю. Я слыхала о ее проделках. Моя мечта – встретиться с Иисусом Христом, Господом и Спасителем нашим. И я уже на этом пути.
Пихлер взял руку сестры, лежащую поверх грубого шерстяного одеяла. Его поразило, какой чистой и белой оставалась ее кожа даже через столько лет. На ней почти не было морщин – защищенная всю жизнь монастырскими стенами, эта кожа редко видела солнце, ветер или снег.
– Мы не станем говорить о моем будущем в ином мире, – продолжала больная, – но сейчас мы живем в этом мире, ты и я. У меня есть одно желание. Знаю, ты будешь потрясен. Но выслушай меня, ибо в этом я непреклонна.
– Что такое, дорогая сестра? Обещаю, клянусь тебе исполнить все, что пожелаешь, – сказал Зикмунд.
Людмила подняла дрожащую руку и почесала лоб.
– Обещаешь? – уточнила она еще раз.
– Клянусь.
Старая женщина бессильно уронила руку, утомленная уже тем, что подняла ее. Прочистив горло, она потянулась за платком на одеяле. Пихлер моргнул, увидев на ткани алые пятна.
– Я хочу отдать свое тело твоей науке, чтобы вы с Маркетой еще больше углубили свои познания в анатомии.
– Ни за что! – вскричал цирюльник в ужасе от одной лишь мысли об этом. – Я никогда на это не соглашусь! – Он с такой силой сжал руку настоятельницы, что почувствовал, как подаются под его пальцами ее хрупкие кости.
