— Зачем же ты это сделал? — воскликнула миссис Мередит.
— Чтобы Джем вернулся домой, — всхлипывая, ответил Брюс. — Я подумал, что, если я принесу Полосатика в жертву, Бог вернет домой Джема. Поэтому я его утопил… ох, мама, это было ужасно тяжело… но теперь Бог, наверняка, вернет Джема домой, потому что Полосатик — самое дорогое, что у меня было. Я просто сказал Богу, что отдам Ему Полосатика, если Он вернет Джема домой. И ведь Он вернет, правда, мама?
Миссис Мередит не знала, что ответить бедному ребенку. Она просто не могла сказать ему, что, вероятно, своей жертвой он не поможет вернуть Джема домой… что Бог не заключает с людьми таких сделок. Она лишь сказала ему, что он не должен ожидать немедленного исполнения своей просьбы… что, возможно, пройдет довольно много времени, прежде чем Джем вернется.
Но Брюс сказал:
— Я думаю, мама, это не займет у Бога больше недели. Ох, мама, Полосатик был таким хорошеньким котеночком. Он так мило мурлыкал. Или ты думаешь, что он не настолько понравится Богу, чтобы Бог согласился вернуть нам Джема?
Мистер Мередит озабочен тем, как все это может отразиться на вере Брюса в Бога, а миссис Мередит озабочена тем, как все это может отразиться на самом Брюсе, если его надежда окажется напрасной. А мне всякий раз, когда я об этом думаю, хочется плакать. Это так замечательно… и печально… и красиво. Милый, преданный малыш! Он обожал этого котенка. И если его жертва окажется напрасной — а кажется, что так много жертв оказываются напрасными, — он будет убит горем; ведь он еще не достаточно большой, чтобы понять, что ответ Бога на наши молитвы не всегда бывает таким, на какой мы надеемся… и что он не вступает с нами в сделки, когда мы отдаем Ему даже самое дорогое для нас.
24 сентября 1918 г.
Сейчас я долго стояла в лунном свете у окна моей комнаты и все благодарила Бога. Радость, которую мы испытали вчера вечером и испытываем сегодня, так безмерна, что от нее почти больно — словно наши сердца слишком малы, чтобы ее вместить.
Вчера вечером в одиннадцать я сидела здесь, у себя в комнате, и писала письмо Ширли. Все в доме уже спали, кроме папы — он уехал к кому-то по вызову. Я услышала, как зазвонил телефон, и выбежала в переднюю, чтобы взять трубку, прежде чем он разбудит маму. Это был междугородний звонок, и в ответ на свое «алло» я услышала: «С вами говорят из офиса Шарлоттаунской телеграфной компании. Поступила международная телеграмма на имя доктора Блайта…» Я подумала о Ширли… и сердце у меня в груди остановилось… но тут же я услышала, как телефонист продолжил: «…из Нидерландов».
В телеграмме говорилось: «Приехал сегодня. Бежал из плена. Вполне здоров. Высылаю письмо. Джеймс Блайт».
Я не лишилась чувств, не упала, не закричала. В тот миг я даже не испытала восторга или удивления. В тот миг я не чувствовала ничего. Я была ошеломлена, так же как это произошло, когда я услышала, что Уолтер записался добровольцем. Я повесила трубку и обернулась. В дверях своей спальни стояла мама. На ней было ее старое розовое кимоно, волосы заплетены в длинную толстую косу, а глаза ее сияли. Она выглядела совсем молоденькой девушкой.
— Известия от Джема? — спросила она.
Откуда она это знала? Я не сказала ни слова в телефонную трубку, кроме «да… да… да». Она говорит, что не знает, откуда это знала, но что она действительно знала. Она лежала без сна, когда услышала звонок, и сразу поняла, что это известия от Джема.
— Он жив… он здоров… он в Нидерландах, — сказала я.
Мама вышла в переднюю и сказала:
— Я должна позвонить папе и сообщить ему об этом. Он в Верхнем Глене.
Она была очень спокойной и немногословной… совсем не такой, какой, по моим представлениям, должна была стать после такого известия. Но с другой стороны, и я сама держалась так же. Я разбудила Гертруду и Сюзан и рассказала им о телеграмме. Первое, что сказала Сюзан, было: «Слава Богу», а второе: «Я же тебе говорила, что Понедельник знает», а третье: «Я спущусь в кухню и приготовлю нам по чашечке чая»… и она отправилась вниз, в кухню, прямо в ночной рубашке, и приготовила чай, и заставила маму и Гертруду выпить его… но я вернулась в свою комнату, закрыла дверь на ключ, а потом опустилась на колени у окна и заплакала… так же, как Гертруда в тот день, когда к ней пришло ее великое, радостное известие.
Думаю, что я наконец точно знаю, как буду чувствовать себя в утро воскресения из мертвых.
4 октября 1918 г.
Сегодня пришло письмо от Джема. Оно у нас в доме всего шесть часов, а уже зачитано почти до дыр. Начальница почтового отделения рассказала всем в Глене, что оно пришло, и сегодня каждый заглянул к нам, чтобы послушать новости.
Джем был тяжело ранен в бедро… Когда его подобрали и отправили в лагерь для военнопленных, он был в лихорадочном бреду, так что не знал, ни что с ним происходит, ни где он находится. В себя он пришел только через несколько недель и тогда смог писать. И он написал нам, но письмо так и не дошло. Обращались с ним в лагере неплохо, только кормили скудно. Он не получал ничего, кроме небольшого куска черного хлеба и миски вареной репы, да иногда супа с черными бобами. А мы здесь все это время трижды в день садились за отлично накрытый стол и плотно ели! Он писал нам так часто, как только удавалось, но боялся, что мы не получаем его писем, так как ни разу не получил ответа. Как только он немного окреп, сразу попытался бежать, но его поймали и вернули в лагерь; а месяц спустя он с одним товарищем снова совершил побег и сумел добраться до Нидерландов.
Сразу вернуться домой Джем не сможет. Хотя в его телеграмме говорилось, что он вполне здоров, это не совсем так: его рана не зажила как следует, и ему придется поехать в госпиталь в Англию для дальнейшего лечения. Но он говорит, что со временем полностью поправится, а мы теперь знаем, что он в безопасности и когда-нибудь обязательно вернется домой… и ах! до чего это меняет всю нашу жизнь!
Сегодня я получила письмо и от Джеймса Андерсона. Он женился на англичанке, демобилизовался и вместе с женой едет домой в Канаду. Не знаю, радоваться мне или огорчаться. Все зависит от того, что она за девушка. Содержание второго письма, пришедшего сегодня на мое имя от шарлоттаунского адвоката, звучит довольно таинственно. Меня приглашают посетить при первой удобной возможности его контору в связи с делом, касающимся «завещания покойной миссис Матильды Питман».
Я видела сообщение о смерти миссис Питман — от сердечной недостаточности — в «Энтерпрайз» несколько недель назад. Может быть, этот вызов к адвокату имеет какое-то отношение к Джимсу.
5 октября 1918 г.
Сегодня утром я отправилась в город и встретилась с адвокатом миссис Питман — маленьким человечком с клочковатыми волосами, который говорил о своей покойной клиентке с таким глубоким уважением, что сразу стало очевидно: она держала его — так же, как Роберта и Амелию, — в ежовых рукавицах. Незадолго до ее смерти он составил для нее новое завещание. Большую часть своих тридцати тысяч долларов она завещала Амелии Чапли, но пять тысяч долларов оставила мне как опекунше Джимса. Проценты с этой суммы я могу по своему усмотрению тратить на его образование, а основной капитал будет выплачен ему по достижении им двадцати лет. Джимс явно родился под счастливой звездой. Я спасла его от неизбежной смерти в доме миссис Коновер… Мэри Ванс не дала ему умереть от дифтеритного крупа… судьба спасла его, когда он выпал из поезда. И он не только удачно свалился в заросли папоротников, но вдобавок, благодаря этому падению, на него свалилось неплохое наследство. Очевидно, как сказала миссис Матильда Питман и как я всегда подозревала, он необычный ребенок и его ждет необычная судьба.
Во всяком случае, он теперь обеспечен… и к тому же таким образом, что Джим Андерсон не сможет растранжирить состояние сына, даже если захотел бы. Теперь, если только новая мачеха-англичанка окажется хорошей женщиной, я смогу не тревожиться о будущем моего солдатского младенца.
Интересно, что думают обо всем этом Роберт и Амелия. Думаю, после такого они всегда будут закрывать окна на задвижки, когда уезжают из дома!»
Глава 33
Победа!
— «Ветров холодных и небес угрюмых день печальный»[119], — процитировала Рилла в один из воскресных дней… а точнее, шестого октября. Было так холодно, что в гостиной пришлось зажечь камин, и веселые языки пламени делали все, что могли, чтобы развеять общее уныние, которое наводила погода. — Больше похоже на ноябрь, чем на октябрь… а ноябрь — такой отвратительный месяц.
В гостиной сидели кузина София, снова великодушно простившая Сюзан, и миссис Клоу, которая, как правило, не ходила в гости по воскресеньям, но заглянула в Инглсайд в этот день, чтобы одолжить у Сюзан ее мазь от ревматизма — так было дешевле, чем обращаться за мазью к доктору.
