деньги оказались в руках «держателей» от «мировой социал-демократии», но это уже другая история).
Спрашивается, если Каменев действительно присутствовал на собрании и инициировал телеграмму, почему он прямо в этом не признался? Что именно должен был скрывать Каменев?
Во-первых, после свержения монархии страна пребывала в состоянии эйфории, да и те, кто был в ссылке, не могли не реагировать на изменение страны, мира и собственного положения в нем.
Во-вторых, Каменев не мог не учитывать опыт Первой русской революции, когда после разгона II Государственной думы в 1907 г. перед РСДРП «как представительницей рабочего класса стал вопрос участия или неучастия в выборах и в самой III Думе, Думе контрреволюции»[911]. Как писал Г.Е. Зиновьев в 1925 г., «…партия решила этот вопрос утвердительно. Для нее было ясно, что, несмотря на то, что правительство создавало третью Думу для прикрытия самодержавия, на деле эта Дума будет раскрывать перед народом истинную, контрреволюционную его сущность, – что и случилось на самом деле. Партия далее принимала во внимание, что третья Дума, созываемая при таких обстоятельствах и после таких уроков, не сможет питать в среде пролетариата и [беднейшего] крестьянства никаких иллюзий насчет того, что такая Дума сама, без народа, завоюет для народа землю и полную свободу. А главное, партия считалась с теми соображениями, что раз нет налицо объективных данных для противопоставления сейчас же выборам в Думу непосредственно широкого выступления масс пролетариата, то, несомненно, даже при таких обстоятельствах партия пролетариата обязана принимать участие в выборах хотя бы в черносотенную, контрреволюционную Думу, раз она может рассчитывать в ходе выборов развернуть некоторую массовую агитацию и может надеяться в самой Думе использовать трибуну для с.-д. агитации среди масс»[912]. Мог ли Каменев, на чьих глазах из партии вычистили отзовистов, не учитывать все это в мартовские дни 1917 года? Не мог. Он совершенно ясно сделал из опыта 1907 г. вывод о необходимости принимать участие в легальных учреждениях и по крайней мере наладить взаимодействие с Временным правительством. Тем более что из Ачинска в те дни было объективно сложно в полном объеме оценить роль и значение Петроградского Совета.
В-третьих, до возвращения из эмиграции Ленина Каменев был далеко не единственным, кто придерживался тактики «контроля» и «давления на Временное правительство». Безусловным его сторонником до 7 апреля – дня публикации Лениным «Апрельских тезисов» в газете «Правда» – был в этом отношении и Сталин[913].
Троцкий не особенно покривил душой, когда написал в «Истории русской революции» о природе тогдашнего (1917) союза Каменева со Сталиным: «Большевик почти с самого возникновения большевизма, Каменев всегда стоял на правом фланге партии. Не лишенный теоретической подготовки и политического чутья, с большим опытом фракционной борьбы в России и запасом политических наблюдений на Западе, Каменев лучше многих других большевиков схватывал общие идеи Ленина, но только для того, чтобы на практике давать им как можно более мирное истолкование. Ни самостоятельности решения, ни инициативы действия от него ждать было нельзя. Выдающийся пропагандист, оратор, журналист не блестящий, но вдумчивый, Каменев был особенно ценен при переговорах с другими партиями и для разведки в других общественных кругах, причем из таких экскурсий он всегда приносил в себе частицу чуждых партии настроений. Эти черты Каменева были настолько явны, что никто почти не ошибался насчет его политической фигуры. Суханов отмечает в нем отсутствие “острых углов”: его “всегда необходимо взять на буксир, и если он иногда упрется, то не сильно”. В таком же духе пишет и Станкевич: отношения Каменева к противникам “были так мягки, что, казалось, он сам стыдился непримиримости своей позиции; в комитете он был, несомненно, не врагом, а только оппозицией”. К этому почти нечего прибавить.
Сталин представлял совершенно иной тип большевика и по своему психическому складу, и по характеру своей партийной работы: крепкого, теоретически и политически примитивного организатора. Если Каменев, в качестве публициста, в течение ряда лет оставался с Лениным в эмиграции, где находился очаг теоретической работы партии, то Сталин, в качестве т. н. практика, без теоретического кругозора, без широких политических интересов и без знания иностранных языков, был неотделим от русской почвы. Такие работники появлялись за границей только наездами, чтоб получить инструкции, сговориться насчет дальнейших задач и вернуться снова в Россию. Сталин выдвинулся среди практиков энергией, упорством и изобретательностью в закулисных ходах. Если Каменев, по свойствам своей натуры, “стеснялся” практических выводов большевизма, то Сталин, наоборот, склонен был отстаивать усвоенные им практические выводы без всякого смягчения, сочетая настойчивость с грубостью»[914].
По признанию Троцкого, Каменев со Сталиным «…дополняли друг друга»[915]. Троцкий написал в своем неповторимом пренебрежительном стиле: «Революционная концепция без революционной воли то же, что часы со сломанной пружиной: политическая стрелка Каменева всегда отставала от революционных задач. Но отсутствие широкой политической концепции обрекает и самого волевого политика на нерешительность при наступлении больших и сложных событий. Эмпирик Сталин открыт чужим влияниям не со стороны воли, а со стороны мысли. Так, публицист без решимости и организатор без кругозора (курсив наш. – С.В.) довели в марте свой большевизм до самой грани меньшевизма. Сталин оказался при этом еще менее Каменева способен развернуть самостоятельную позицию в Исполнительном комитете, куда он вступил как представитель партии. Не осталось в протоколах или в печати ни одного предложения, заявления, протеста, в которых Сталин выражал бы большевистскую точку зрения в противовес пресмыкательству “демократии” перед либерализмом. Суханов говорит в своих “Записках”: “У большевиков в это время кроме Каменева появился в Исполнительном комитете Сталин… За время своей скромной деятельности в Исполнительном комитете (он) производил – не на одного меня – впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать”. Если Суханов явно недооценивает Сталина в целом, то он правильно характеризует его политическую безличность в соглашательском Исполкоме.
14 марта манифест “К народам всего мира”, истолковывавший победу Февральской революции в интересах Антанты и означавший торжество нового, республиканского социал-патриотизма французской марки, принят был в Совете единогласно. Это означало несомненный успех Каменева – Сталина, достигнутый, видимо, без большой борьбы. “Правда” писала о нем как о “сознательном компромиссе между различными течениями, представленными в Совете”. Следовало бы прибавить, что компромисс означал прямой разрыв с течением Ленина, которое в Совете вовсе не оказалось представлено.
Член заграничной редакции Центрального органа Каменев, член Центрального Комитета Сталин и депутат Думы Муранов, также вернувшийся из Сибири, отстранили старую, слишком “левую” редакцию “Правды” и, опираясь на свои проблематические права, взяли с 15 марта газету в свои руки. В программной статье новой редакции заявлялось, что большевики будут решительно поддерживать Временное правительство, “поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией” (и стоило ли в 1926 г. Сталину обвинять Каменева в телеграмме в
