империалистической в гражданскую войну» не разделяли в этот период оба участника декабрьской дискуссии 1926 г.: и Каменев, и Сталин[924].
Вообще в 1917 г. большевистской партии как некоего единого организма не существовало. Да, большевистская партия в общем и целом оформилась в 1912 г., однако на местах было полно объединенных социал-демократических организаций. В частности, как указывает высокоавторитетный научный коллектив во главе с Ю.И. Кораблевым, именно объединенные организации были в Томске, Красноярске и других городах Сибири[925].
Троцкий справедливо заметил в «Истории русской революции»: «… чрезвычайное политическое приближение к меньшевикам лежало в основе широко развившихся объединительных тенденций. В провинции большевики и меньшевики входили в объединенные организации. Фракция Каменева – Сталина все больше превращалась в левый фланг т. н. революционной демократии и приобщалась к механике парламентарно-закулисного “давления” на буржуазию, дополняя его закулисным давлением на демократию»[926]. Здесь же «…уместно напомнить, что официальная социал-демократическая программа еще оставалась в это время у большевиков и меньшевиков общей, и практические задачи демократической революции на бумаге выглядели у обеих партий одинаково»[927].
Не случайно крупный историк партии В.Т. Логинов написал в одной из своих монографий о том, что на Апрельской конференции «…казенного “единомыслия”… не было ни по одному вопросу. Буквально по каждому Ленину противостояли либо содокладчик, либо иное мнение. Дело даже не в том, что “большевистские функционеры” обладали более высоким “социалистически-культурным уровнем”. А в том, что в ходе дискуссии идеи ленинских тезисов сталкивались с реалиями российской жизни, с которыми имели дело делегаты в мест. И именно эта живая жизнь оказалась самым “гениальным” учителем»[928]. Более того, «…тем, кто представляет себе большевистскую партию 1917 года как жесткую, единообразную организацию с запретом всякого “инакомыслия”, где все “нижестоящие” смотрели в рот “вышестоящим”, было бы недурно»[929] ознакомиться с протоколами Апрельской конференции.
До своего приезда в Россию вождь-«литератор» весьма скверно представлял себе российские реалии. И напротив, тонко чувствовал российскую конъюнктуру большевик-«практик» Каменев. Именно он в это время наиболее полно выражал чаяния «старых» (сорокалетних) большевиков (а не молодых двадцати-, максимум тридцатилетних радикалов), которые вели работу в революционном подполье.
В начале работы Апрельской конференции большинство было не у «ленинцев», а как раз у «каменевцев» (выражение В. Алексеевой). Положение изменилось лишь после приезда уральцев во главе со Свердловым и Куйбышевым, которые подтянули «к себе всех одиночек-ленинцев изо всех других делегаций»[930].
О чем это всё говорит? Каменев был бы избран в ЦК большевиков и без поддержки Ленина. По большому счету, он в ней не нуждался. Все, кто в силу своего положения в партии должны были войти в высший орган РСДРП(большевиков), в этот орган вошли, хотел того Ленин или не хотел. Наиболее показательный пример – Свердлов, продавленный уральцами в ЦК, вопреки воле вождя большевиков. Каменев набрал 95 голосов из 109 (больше него получили только Ленин – 104, Зиновьев и Сталин – 97) [931].
Использованию в политической «игре» 1926 г. сомнительной ценности «козыря» предшествовала переписка Рыкова, который в конце 1925 г. окончательно расплевался с Каменевым по вопросу о руководстве советским правительством, со Сталиным:
«Коба!
К приезду курьера с твоим проектом заявления – мой проект был уже готов. Прочтя твое заявление, я свой [проект] немного смягчил: выкинул фразу о том, что Каменев, по-видимому, забыл, что свою политическую деятельность после Февральской революции он начал с телеграммы великому князю Михаилу.
Относительно Зиновьева у меня был большой зуд включить в заявление упоминание о моем разговоре с ним, когда он после июльских событий [1917 г.] (подавления третьеиюльской попытки совершения переворота большевиками. – С.В.) сидел в “бесте”. У меня было тогда с ним свидание по его просьбе. Главной темой разговора было предложение Зиновьева о нашем вступлении в правительство (подчеркивание Рыкова. – С.В.). Он это аргументировал главным образом тем, что необходимо спасти легальность партии, и опасениями, что наша партия, загнанная в подполье, будет разбита.
Письмо от Гриши с приглашением на это свидание у меня есть, но о главном своем предложении он там умолчал (Зиновьев перестраховался, зная, что компромат на него “товарищ” по партии обязательно сохранит. – С.В.). Меня это предложение так поразило своей неуместностью, что я его даже не ставил нигде на обсуждение. Отсутствие искренности вошло у этих людей (Зиновьев, Каменев, Троцкий, Крупская) в такую систему, что я боюсь, что Гриша теперь будет трусливо отказываться от этого разговора, от своего предложения вступить в правительство Керенского и от моего категорического отказа его в этом поддержать. Ведь он теперь хочет во что бы то ни стало казаться “левым” и “стопроцентным” ленинцем.
С Каменевым же была целая серия падений: 1) телеграмма Михаилу; 2) то, о чем писал В[ячеслав] М[ихайлович]; 3) Октябрь; 4) его поездка в качестве посла в Лондон; 5) его судебный процесс. Вероятно, я кое-что еще забыл. Теперь эти люди имеют наглость утверждать, что я был дальше их от партии и от Ленина. Утверждение это – не что иное, как гнусность. Ей-богу, телеграммы Михаилу я даже во сне никогда бы не мог послать!
К твоему проекту у меня поправок нет. Очень тебя прошу мой проект прочесть и где нужно исправить. Меня о своих поправках к моему проекту не извещай, чтобы не задерживать рассылки. […]
Коба, письмо это личное, и то, что я написал в нем о Каменеве и Зиновьеве, писал только тебе.
А.И. Рыков
P.S. Заявлений Троцкого и Крупской у меня здесь нет. Благодаря этой случайности я о них ни слова не сказал, но у тебя сказано все, что нужно.
Алексей»[932].
В данном письме Рыкова, на котором генсек сделал помету: «В мой архив. Ст»[933], было сказано даже больше, чем следовало. Оставляя в покое мифическую телеграмму Каменева Михаилу Романову, о которой Лев Борисович расскажет сам, мы должны сделать несколько замечаний и предположений. Молотов отрастил зуб на Каменева весной 1918 г. – одновременно со Шляпниковым и Залуцким. Упоминать об этом не следовало, поскольку помимо Каменева Шляпникова со товарищи «подвинул» и Сталин. Правда, он, будучи «дозировщиком» (выражение Каменева), в отличие от Льва Борисовича, действовал, как и всегда, осторожно, а потому формальных оснований для обвинений его в соглашательстве не было.
Большевистская попытка военного переворота была предпринята 3 июля 1917 г. руководством «Военки» (Военной организации при ЦК (большевиков) и ПК (большевиков) РСДРП) фактически вопреки позиции Ленина, который понимал, что брать власть пока рано. Зиновьев всегда мог заявить, что инициатива переговоров о включении большевиков во Временное правительство принадлежала Ленину. И вовсе не факт, что Ленин действительно не дал поручение Зиновьеву «позондировать почву» на предмет возвращения большевистской партии к легальной работе.
Тем более, что пребывание партии на нелегальном положении было выгодно только одному человеку в ЦК (большевиков) РСДРП – Свердлову, который и отправил вождя партии
