Назнин пошла вместе с ней к доктору. По дороге сказала:
— Насчет Карима…
Разия молчала.
— Это правда, — сказала Назнин, — то, о чем ты подумала.
Разия отвела взгляд. Они прошли мимо машины с опущенными стеклами. Три молодых бенгальца, мотая головами, слушали какую-то похабную музыку.
— Не доросли еще машины водить, — сказала Разия, — почему они постоянно сидят в машинах? Почему домой не пойдут?
— Ты мой единственный друг, — сказала Назнин.
Разия посмотрела на нее:
— Не надо. Если мне тяжело, это не значит, что ты тоже должна грузиться.
Дальше они шли молча.
Доктор Азад ухитряется сидеть неудобно в любом кресле. Спина выпрямлена, ведь он человек физических и моральных добродетелей. В итоге кресло на колесиках с кожаной обивкой похоже на специально разработанную модель для умерщвления плоти. Закончив что-то писать в папочку, доктор посмотрел на Разию:
— Он хочет завязать? — Лицо доктора не выражало удивления. Казалось, он давно этого ждал.
— Хочет? — переспросила Разия. — Откуда он знает, чего он хочет? Что вообще он сейчас знает?
— Если он хочет избавиться от наркотической зависимости, я ему помогу.
Доктор Азад посмотрел на свои ноги. Незаметным движением выровнял носки туфель, чтобы они оказались на одной линии.
— Я пришла к вам за помощью, — сказала Разия. — И еще: я очень прошу, чтобы об этом никто не узнал.
— Уверяю вас — от меня никто ничего не услышит.
Разия подскочила. Заметалась по кабинету, словно ее уже несколько дней держат взаперти, словно срочно нужно бежать.
— Но люди уже знают. Все говорят. Я чувствую.
— Сядьте, миссис Икбол. Пожалуйста, сядьте.
Хочет навести порядок, подумала Назнин. Кабинет из-за Разии ему кажется неопрятным.
Разия не села. Пот на одежде высох, и под мышками стали заметны белые разводы соли.
— Что обо мне говорят? — спросила она Назнин.
— Пусть говорят, если у них есть на это время.
— Можно себе представить, что скажет Назма. Сорупа, конечно, повторит вслед за Назмой.
У Разии вырвался какой-то странный звук. Ухнул куда-то в носоглотку.
— Ах да, мне ведь никто не нужен. Я живу, как англичанка.
— Я запишу его на прием. Он может прийти один, может с вами. — Доктор Азад прижал ладони к коленям. Каждая его клеточка сияет чистотой.
— Вы его вылечите, доктор?
Разия наклонилась и коснулась его ног. Доктор уставился на носки своих туфель так, словно искал там отпечатки ее пальцев.
Назнин удивил поклон Разии. Ежедневно сотни детей приходят домой из школы и касаются ног отца. Шану называл этот обычай индусским и языческим:
«Мусульмане никому не кланяются. Запомни это, Шахана. Только невежи, в основном безграмотные, соблюдают эти языческие ритуалы».
Но Разия не из тех, кто любит кланяться.
— У него должно быть желание вылечиться, — ответил доктор.
— Желание? — воскликнула Разия. — Что значит «желание»? А если он пожелает принимать наркотики до самой смерти? Если он пожелает убить себя этими наркотиками?
— Ступайте и поговорите с ним. Не теряйте время.
Разия покрутила головой, разминая шею. Посмотрела на доктора, но сказать ей было нечего.
Полным ходом шла подготовка к меле. Шахана и Биби создавали гигантскую мозаику из разных упаковок из-под круп — в качестве фона для стенда с поделками. Биби вооружилась ножницами с закругленными концами, формой похожими на кончик ее языка, который выскальзывал каждый раз, когда она принималась вырезать. Шахана вдохновенно клеила, проявляя присущий ей артистический темперамент: она то и дело вздыхала, дула в челку и даже визжала, если мозаике угрожала опасность. Они не знали, что будет на стенде.
— А это уже не наша забота, — объясняла Шахана, совсем как отец.
— Поделки всякие, — вежливо говорила Биби.
Шану возился с магнитофоном. Умудрился прищемить палец.
— Ой. Я этим пальцем ветровое стекло протираю. Будем надеяться, что дождь не пойдет.
Шану взяли в Комитет классической музыки. Он включил однажды Устада Алауддин Хана и Устада Айет Али Хана[75], послушал, склонив голову и постукивая по животу, как по барабану-дугги.
Шахана заткнула уши и скривилась.
— Скажи мне, в кого ты у нас такая мемсахиб? — спросил Шану.
— Я не просила, чтоб меня рожали здесь.
Говорили они быстро и тихо, поглядывая на Назнин и опасаясь, что она услышит их перебранку.
Шану выключил музыку:
— Понимаешь, я бы лучше пошел в Комитет поэзии. Что эти люди знают о поэзии? Ну, держали они в руках пару-тройку книг, основы-то нет. С поэзией так нельзя. Поэзию надо пить с молоком матери.
И Шану выдал очередную серию прокашливаний.
Хлещет ливень, и мрак небеса заволок.Я стою у реки. О, как я одинок!Мой урожай был к сроку сжат,У ног моих снопы лежат.Река размыла перекат,Блещет стремнины клинок.Хлещет ливень. Я жду. Я до нитки промок.
Я один на пустынном прибрежном лугу.Что на том берегу — разглядеть не могу.Чуть вырисовывает мглаШтрихи деревьев у села,А хижины заволокла.Здесь, на этом пустом берегу,Ни души. Я один на прибрежном лугу[76].
Он выдохнул и глубоко вдохнул, словно почувствовал влажный запах рисового поля, сидя за книжками.
— Простота жизни. Вот что мы потеряли. — Он оживился. — Но снова обретем. Разберемся с домом в Дакке, построим дом в деревне. Только не такой особняк, как строят здесь ребята из Силхета, а простой маленький домик. Деревенский.
Назнин сидела за столом. В последнее время она часто сидела просто так; казалось, чем меньше делаешь, тем меньше дел. Иногда сядет и подумает, что надо, например, помыть холодильник, а потом оказывается, что прошло уже полчаса или час, а то и больше, а мысль все такая же свежая, словно только что пришла.
— Я ничего не имею против Комитета классической музыки, — сознался Шану, — но все же попробую доказать (у меня ведь за плечами небольшой курс по искусству спора), что баулы[77] — это тоже часть нашего классического наследия, хотя, конечно, это народная музыка. Я даже осмелюсь предложить свой скромный голос в качестве инструмента. И он начал напевать:
В небесном зеркалеОтражается моя душа.О бродяга-баул,О баул, мое сердце,Что привязало тебяК углу комнаты?
Когда буря бушует,В хижине твоей,Вода доходит до самого ложа.Твое одеялоУносит поток,Убежище твое снесло.
О бродяга-баул,О баул, мое сердце,Что привязало тебяК углу комнаты?
Шану пел с закрытыми глазами. Девочки по-кошачьи поднялись, но не ушли. Песня их захватила. Закончив, Шану не сразу открыл глаза, растягивая удовольствие. И девочки не уходили. Всех нас что-то держит в углу комнат наших, подумала Назнин. Эта мысль на весь день задержалась у груди, как сосущий молоко ребенок.
Август 2001 года
Бетти напечатали в газете для вичинцифированых. Это для Лапушки большое горе. На той же странице напечатали Шафин Ахмед. Ты ево знаешь? Он самая знаменитость рок групы «Майлз». Лапушка говорит што Бетти думает што она тоже теперь знаменитая. Она сказала по секрету што муж Бетти ие никогда не одговаривал от модельного бизнеса но стандарты красоты в Читтагонге не такие высокие как во всей стране и поэтому Бетти так и не нашла себе работу.
Она говорит што мне делать? Все самое лучшее милосердие разобрали.
Она ходит по дому и тресет головой какбутто на нее смотрит много камер. Потом она придумала. У меня будет свое милосердие. Она пососала палец. И говорит мне как матери лучше всево заниматса детским милосердием.
У Бетти нет детей. Лапушка говорит што она займется таким милосердием штобы не работали дети. И кому вы скажете не работать я ее спросила. Она говорит всем. И девочке-соседке? Я ее спросила. Она удивилась. У соседей служанка как родная дочка. Мальчикам на крыше которые теперь чистют стоки от листьев? Она немношко разозлилась. Это другое говорит. А кому тогда скажете? Мальчику который приносит масло на продажу? Лапушка говорит ты пол мыть собираешса?
Штото очень беспокоит Лапушку. Она не лежит теперь и не смотрит журнал а ходит ходит по дому. Зейд говорит штобы не видел ее на кухне. Но она везде ходит. Однажды я помогала ей одеватса и она смотрит в зеркало и все вздыхаит вздыхаит. Я бы хотела говорит быть некрасивой. Я бы хотела штобы не было всей этой красоты и штобы ничево не надо было делать. Я бы хотела быть такой невзрачной как ты.
