Иаков обыкновенно одет чисто, волосы у него всегда приглажены, и весь его облик дышит чистотой и опрятностью. Однако сейчас передо мной предстал человек в измятом плаще, с растрепанными мокрыми волосами, которые спадали ему на лицо и лезли в глаза. Его ноги были облеплены грязью и сбиты камнями, взгляд блуждал, его всего лихорадило. Иаков не сразу объяснил, зачем он пришел, и некоторое время мялся, будто слова застряли у него в горле. В конце концов он выдавил:
— Его взяли!..
Несмотря на то, что я ожидал этого, меня словно громом поразило; ноги отказались слушаться, и я рухнул на скамью. В голове у меня образовалась пустота, перед глазами поплыли черные пятна. Мне было дурно и казалось, что вот–вот я потеряю сознание. Значит все–таки… застучало у меня в мозгу, — значит все–таки… Все мои мысли, все разговоры с Ним уложились в тот миг в эти два слова.
— Значит все–таки… — повторил я вслух, — Он не сумел спастись, убежать, скрыться… Его схватили!
Кажется, я просидел так долго, сгорбившись и весь дрожа, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Когда я поднял голову, Иаков все еще стоял передо мной, напоминая разнесенное молнией дерево. Глядя на него, я осознал, что для ученика арест Учителя — еще не самое страшное… Глаза Иакова выражали не только боль и ужас. В них было отчаяние. Такого рода чувства заразительны: я немедленно почувствовал, как у меня на лбу, у самых корней волос проступили капли холодного пота, словно прикосновение лягушачьих лапок. От озноба стучали зубы, и этот бесконечно повторяющийся звук в пустом уснувшем доме напоминал перебор быстро бегущих ног. Я с трудом прошептал:
— Как это произошло?
— Как это произошло?… — медленно повторил Иаков, словно не понимая вопроса; видно, ему самому тоже требовалось осмыслить то, что случилось. Неуверенно и запинаясь, он стал рассказывать:
— Мы ели пасху в твоем доме, равви. Все было, как обычно. Он… Он был грустный. Уже несколько дней Он был грустный. Ты, верно, и сам заметил. Он говорил… Не знаю, я не все понял… Вроде того, что Он скоро уйдет, а потом опять вернется, потому что не хочет, чтобы мы остались сиротами. Может, они Его отпустят? Как ты думаешь, равви? — Я с сомнением покачал головой и услышал, как Иаков громко, болезненно сглотнул слюну. — Мы говорили, что пойдем за Ним повсюду и что мы ничего не боимся, даже смерти. Он улыбался, словно не веря… Говорил, чтобы мы любили друг друга, что по этой любви узнают нас… И что мы должны помнить, что Он всегда с нами, и из любви к Нему обязаны выполнять наш долг… Он еще очень долго так говорил, я не могу всего повторить… А после вечери Он омыл нам ноги. Петр не хотел, но Он сказал, что так нужно. Тогда Петр согласился, ну и мы все тоже. А потом, хотя пасха уже закончилась, Он взял хлеб и стал нам раздавать. Каждому. Потом вино. Тоже каждому. И опять говорил, как тогда, когда люди ушли, возмутившись, что теперь это Его тело и Его кровь, и что мы должны их есть и пить… Но все равно это были только хлеб и вино… Мы не знали, что и думать. Потом сразу после этого Иуда вышел. Учитель что–то сказал ему и еще добавил: «Делай скорее». И снова говорил о том, чтобы мы любили друг друга, и что кто видит Его, видит также и Отца… Потом Филипп спросил, какой Он, Отец, потому что мы хотим, чтобы Он показал Его нам… Учитель долго что–то говорил… У меня теперь уже все в голове смешалось… Иоанн и я сказали, что мы будем первыми в Царстве… Тогда Петр возмутился, а Иаков, кажется, закричал, что это он будет первым, потому что он — Его брат. Но Учитель велел нам замолчать и сказал, что это в мире цари первые, а в Его Царстве первый должен быть как распоследний слуга, как слуга слуг… Наконец, Учитель спросил, чего нам не хватало, когда мы ходили с Ним по Галилее, Переи, Самарии и Иудее. Мы ответили, что нам всего было вдоволь. И это правда: у нас всегда было, что есть и пить, хотя Господь и запрещал нам заботиться о завтрашнем дне. «Но теперь, — сказал Он, — так больше не будет. Теперь вам придется думать о суме, о деньгах и о еде. А у кого нет сумы, пусть продаст одежду и купит меч». Тогда Симон крикнул, что мечи уже куплены, и положил перед Ним два. Мы все тоже загорелись и закричали, что мы будем драться и не дадим Его в обиду. Громче всех кричали Симон и Фома. А Учитель даже не взглянул на мечи. Он сидел, подперев голову руками и закрыв лицо ладонями, как будто мы чем–то Его обидели. Потом встал и сказал: «Довольно. Идемте отсюда». Была уже поздняя ночь, над крепостями Храма взошел месяц. Во дворце первосвященника горел свет, и слышались голоса. Я удивился, что там так поздно не спят. Мы бесшумно двинулись в сторону Офела. Вдруг перед нами выросла какая–то фигура. Это была Мириам. До этого Она сидела под кривым фиговым деревом и, видно, ждала, когда мы выйдем. Теперь Она быстро шла навстречу Учителю. Мы остановились. Они стояли рядом под пятнистым лунным светом, просеянным сквозь голые ветви дерева. «Сын, — услышал я Ее голос, — умоляю Тебя, не ходи… прошу Тебя…» Она сказала еще что–то, но Ее шепота уже было не разобрать. Потом Он тоже что–то сказал, очень тихо, только для Нее. Вдруг Она вскрикнула, отпрянула назад и закрыла лицо руками. Тогда Он склонился над Ней и стал гладить по щекам, будто это Он был матерью, которая хочет стереть боль и слезы с лица своего ребенка. Он больше ничего не говорил. Так продолжалось с минуту. Потом Он отстранил Ее. Она еще сопротивлялась, Ее руки еще цеплялись за Его симлу, но Он, не оборачиваясь, уже спускался вниз к воротам Источника. Она быстро крикнула Ему вслед: «Я буду с Тобой!..» Никто из нас не понял, что это могло означать. Мы прошли мимо Нее, а Она так и осталась неподвижно стоять под фиговым деревом, вытянув вперед руки. Мы стали спускаться вниз, к темному пруду. По левую сторону лежал Офел; тесно поставленные дома в темноте были похожи на заросли кустарника, над ними из–за притвора светился Храм, казавшийся нерушимым воплощением мощи и красоты. А помнишь, равви, как Он сказал, что от него не останется камня на камне? Ну скажи сам, разве это возможно? Я думаю, что нет. Ему ведь тоже казалось, что Он победит всех этих Храмовых священников, да только они Его победили! Кто же сможет разрушить такие стены, да еще на такой горе!
Иаков шмыгнул носом и продолжал после минутной паузы:
— С правой стороны, там, где стена резко поворачивает рядом с крепостью у Навозных ворот, все пространство было забито палатками богомольцев, которые пришли в город на Праздники. Мы прошли ворота и стали дальше спускаться вниз. Кедрон ночью шумит, как море во время бури. Не успели мы выйти из города, как Учитель снова начал учить. Остановившись около виноградной лозы, Он указал на нее и сказал: «Мы, как этот куст: Я — ствол, а вы — ветви…» И снова повторил, чтобы мы любили друг друга…. «Любите друг друга, всегда любите, особенно в тяжелый час испытаний…» Мы не понимали, о чем Он, и подталкивали друг друга локтями… Он все это видел. «Вы все поймете, — произнес Он, когда Я пришлю вам Утешителя… Он вас всему научит… Нужно Мне уйти, иначе Утешитель не придет. А Я пойду к Отцу…» Тогда нам с Иоанном показалось, что мы Его поняли. Однажды Он был с нами и с Симоном на горе… Мы никому не рассказывали об этом, потому что Он велел нам молчать. Там… Не знаю, могу ли я теперь сказать тебе, равви… Но мы решили, что Он собирается пойти к Своему Отцу так же, как тогда, на той горе. И снова случится чудо, только теперь его увидят все. Весь мир! И мы сказали, что теперь мы верим во все, что Он говорит. А Он, вместо того, чтобы обрадоваться, так грустно посмотрел на нас; как тогда, когда мы ссорились, кто будет первым в Царстве. «Теперь верите?…» — Он закусил губу. «Наступит час, когда вы разбежитесь и оставите Меня одного, — сказал Он. — Но Я не один…» Потом Он встал и, раскинув руки, начал молиться.
… Месяц всходил все выше, проливая свой свет в самую глубину ущелья. Мы очень устали, так как в последние дни спали мало. В головах у нас шумело от всего услышанного. С трудом передвигая ноги, мы тащились по мосту. Он решил переночевать в саду, на Масличной горе. Наконец, кое–как расположившись под первыми попавшимися деревьями, мы принялись стаскивать с себя симлы и расстилать их на земле. Но Учитель даже не присел. Он стоял в темноте, как белая языческая статуя. «Вы спите, — сказал Он, — а Я немного отойду». Никто из нас этому не удивился: Он часто молился ночью, пока мы спали, уставши за день. Но тут Он позвал меня, Иоанна и Симона: «Пойдемте со Мной».
… Мы отправились под выступавшую скалу. Здесь Он остановился и сказал: «Бодрствуйте и молитесь. Я тоже буду молиться. Мне грустно, как в смертный час…» Он произнес это таким голосом, что мы все трое одновременно подняли на Него глаза. Он никогда еще так с нами не говорил. Со дня пира у Лазаря Он все время был грустный, но это не мешало Ему наставлять и учить нас, как раньше. Еще за минуту до этого Он выглядел спокойным, но сейчас это спокойствие лопнуло, как мыльный пузырь. Мне показалось, что Он охвачен страхом и отчаянием. «Молитесь и бодрствуйте, — повторил Он несколько раз. — Дух бодр, но тело немощно!» И Он медленно, будто под Ним подгибались ноги, отошел от нас; но недалеко — добросить камнем. При свете месяца мы видели, как Он упал на колени, припав лицом к земле. Симон сказал: «Давайте молиться, раз Равви хочет этого». Мы не стали опускаться на колени, так как очень устали, а просто, сидя, повторяли слова псалма. Иоанн сразу заснул… Он совсем еще мальчик, и не умеет не спать; он не раз засыпал у нас в лодке… Впрочем, у меня тоже закрывались глаза и молитва застывала на губах. Я очнулся от храпа Симона. Я не знаю, спал я сам все это время или нет. Я только подумал, что больше уже, наверное, не нужно бодрствовать. Опершись головой о ствол дерева, я в ту же минуту заснул, словно провалился в пустоту.
