… Меня разбудил голос Учителя. Я стремительно вскочил. Он стоял над нами и говорил стонущим голосом, похожим на голос нищего у ворот Ефраима: «Почему вы спите? Не могли пободрствовать этот час?» Под густыми ветвями было темно, хотя свет месяца стал ярче и инеем лежал на верхушках деревьев. Голос Учителя плакал во мраке. В какой–то момент Он отошел в пятно лунного света, и я увидел Его лицо. Боже Мой! Оно выглядело страшно! Ты, может, когда–нибудь видел, равви, лица тех, кого побивают камнями? Вот у Него было точно такое же лицо: белое, искаженное болью, натянутое, как тетива. Нет, я не то говорю: не как лицо побиваемого камнями, а как лицо удавленника, который медленно–медленно задыхается и до последнего борется за каждый глоток воздуха. Несмотря на холодную ночь, Его лоб был мокрым от пота, струившегося по лицу темными змейками, будто то был не пот, а кровь… Дыхание походило на хрип. Мы просто онемели. Я никак не мог взять в толк, что с Ним могло случиться, а если бы я понял, то тотчас вскочил бы на ноги и убежал, как от кошмарного сна. Но мои ноги словно приросли к земле. Учитель стоял над нами, хрипя и с трудом выдавливая слова, падающие как редкие искры. Он говорил тихо, но мне казалось, что Он кричит… И знаешь, к а к кричит? Как нищий калека, который не в состоянии протиснуться сквозь толпу. Мы столько раз слышали подобные крики: страдальческие, жалобные, птичьи. Теперь Его голос точь–в–точь походил на них. «Почему вы спите, — все повторял Он. — Почему спите? Ведь Я просил вас… Не спите. Вы нужны Мне. Молитесь. Бодрствуйте. Молитесь… Только первое искушение приходит в одиночку. Десятое приходит после девятого… а последнее — вместе со всеми остальными…»
… Он поднял руку и провел ею по лицу, потом, пошатываясь, направился к тому месту, где Он перед этим молился. С минуту Он маячил едва заметной тенью в объятиях мрака, потом сверкнул в лунном свете, как меч в лучах солнца. Он медленно опускался на колени. В тишине, снова и снова воспроизводящей шум потока, слышался Его стон. Он болезненно повторял какие–то слова. Все время одни и те же — будто пел. Не знаю, что Он говорил, но это точно было одно и то же. Он говорил то быстро и лихорадочно, то, наоборот, медленно и задумчиво. Что это были за слова? Меня охватывал все больший ужас. Он велел нам молиться, но псалмы застывали у меня на губах. Я пытался их выговорить, но не мог. Симон буркнул, что раз Учитель нуждается в нас, то больше спать нельзя. Но не успел он это договорить… Видишь ли, равви, сон казался мне единственным укрытием от страха… Когда я услышал, как Симон храпит, я почувствовал зависть. Он уже не боялся, а я все еще продолжал бояться!..
Думаешь, Юстус, я не понимаю его? Все ниже поникая головой, как поникает трава, которую лижет огонь, я чувствовал, что и во мне растет неодолимая жажда сна, дарующего забытье! Это наше спасение, если таким образом мы можем укрыться от жизни. Только мой сон никогда не бывает для меня прибежищем. Порой он мучительней яви. После смерти Руфи мне часто снилось, что она возвращается к жизни, чтобы снова умереть… Счастлив тот, кто, закрывая глаза, способен забыть обо всем!
Я понял, почему Иаков смущенно умолк.
— Значит, вы снова заснули? — спросил я.
Он застонал, будто его ударили по незатянувшейся ране.
— Мне было так страшно, так страшно, — у него стучали зубы.
— И тогда они пришли и схватили Его?
— Нет, — отвечал Иаков. — Учитель подошел к нам еще раз. Он больше не стонал и не плакал. Только сказал: «Теперь уж можете спать…» Мы смотрели на Него, сонно протирая глаза. Нам было стыдно, что мы уснули. Но почему Он не сказал нам, что это была последняя минута? Он много раз повторял: «Бодрствуйте вместе со Мной…» Откуда нам было знать, что… Вдруг раздались крики, и между деревьями замелькали красные огни факелов. Стража окружила сад, со всех сторон надвигались солдаты, уверенные, что теперь мы от них не уйдем. У Симона был меч, он вырвал его из–за пояса и стал лихорадочно спрашивать: «Я должен драться, Господи? Я должен драться?» Послышались испуганные крики — это проснулись остальные наши. Тем временем Храмовая стража окружила нас плотным кольцом. В колеблющемся свете факелов я видел мечи, палки, копья, щиты; слышались крики, мелькали разгневанные лица. Симон выскочил вперед… А Он, Юстус, не позволил ему… Он исцелил рану, которую Симон нанес одному из слуг первосвященника. Неужели Он не мог убежать? Он, который столько раз исчезал из глаз толпы? Правда, Он предупреждал, что чудес больше не будет, что теперь надо иметь суму и меч… Меч? О каком мече Он говорил, если сам не позволил Кифе сражаться?
… Я не надеялся уже больше заснуть, Юстус, и сел, чтобы все это описать тебе. Когда я заканчивал письмо — раздался неожиданный стук в дверь. Сердце у меня замерло. Я тотчас подумал, что в эту ночь они хотят расправиться и со всеми друзьями Учителя. Вместо того, чтобы идти к дверям, я побежал на террасу; сердце бешено колотилось, в глазах было темно. Но внизу стоял только один человек. «Кто там?» — крикнул я. «Это я. Хаим». Я узнал одного из Храмовых слуг. «Чего тебе надо в такое время?» — «Первосвященник велел тебе передать, равви, чтобы ты не мешкая шел во дворец. Сейчас там соберется весь Синедрион. Будут судить разбойника из Галилеи…» — «Ночью? Нельзя проводить суд ночью. Закон запрещает…» — «Не знаю, равви, не мое дело разбираться в Законе. Мне было велено это передать… Я должен бежать дальше…» И он исчез в темноте.
Я вернулся в комнату внизу. Иаков сидел неподвижно, привалившись к стене; в нем бурлило отчаяние. Он не может простить себе, что заснул. «Учителю было нужно, чтобы мы не спали. Он просил, чтобы мы бодрствовали…» А он заснул. Но Иаков–то, по крайней мере, спал вблизи от Него. Что теперь жалеть об этом? Я столько раз засыпал рядом с Руфью. Мы бы все равно Его не спасли. И не спасем, если только Он сам не сумеет Себе помочь. Не сумеет или не захочет? Мессия, который пришел, но не захотел победить, — это конец веры в Мессию. А если попросту не сумел? Тогда это будет означать, что Он — не Мессия. Что лучше: знать, что мы ошиблись, или считать, что сама вера иллюзорна? Довольно! Довольно! Мне в этом не разобраться! Я должен идти. А может, лучше притвориться больным? Что, впрочем, я от этого выиграю? Его осудят и без меня. А что если Он для того только предал Себя в их руки, чтобы на суде явить свою силу перед всеми? Я бы тогда оказался в положении пловца, тонущего у самого берега… Нет, нужно идти. Нужно быть мужественным. Нужно бороться за Него. Я не хочу быть таким, как Иаков, который плачет и не смеет высунуть носа на улицу. Правда, мне не довелось пережить и тех упоительных галилейских дней. Я пришел в последний момент, как в Его притче запоздавший работник в виноградник. Я думал, это будет минута триумфа, а она обернулась горьким поражением. Что поделаешь! При рискованной игре так бывает. Может быть, я пожалею о том, что колебался, а может быть, буду упрекать себя, что не усомнился еще раз. Однако довольно! В конце концов, надо быть кем–то… Надо до дна испить свою чашу. Иду. Письмо сворачиваю и беру с собой. Если встречу уходящий караван, то сразу пошлю его тебе. Ох, почему тебя здесь нет, Юстус! Ты бы, возможно, сказал мне, что означали Его слова: «Отдай Мне свои заботы…» Что они означают? Почему Он хочет взять мои заботы? И как сделать так, чтобы отдать их Ему? К сожалению, никто мне на это не ответит. О, Юстус, если бы ты мог хотя бы сказать мне, ждет ли Он еще? Ведь Он говорил: «Я жду. Помни, что Я жду их…» Он говорил о них так, как говорят о воде в пустыне. Но только теперь Он — узник, которому грозит смерть… Можно ли наваливать на узника лишнюю тяжесть? Но ведь если не Он — то кто? Кто? Только Он один так горячо желал их….
ПИСЬМО 22
Дорогой Юстус!
«Отдай мне все, что связывает тебя…» Так сказал Он мне тогда, на двугорбом холме. Потом, когда Руфь умерла, мне показалось, что я понял: Он не хотел ее исцелить… Но почему сейчас Он снова повторил: «Отдай Мне свои заботы?» Что это означает? Что это означает, Юстус? Зачем Он хочет взвалить их на Свои плечи? Как Он собирается это сделать? К сожалению, больше никто не ответит мне на эти вопросы…
Теперь уже слишком поздно… Теперь Он — Узник, Которому грозит смерть. Что же может сделать узник для свободного человека?
В сопровождении двух слуг, несущих факелы, (ночи теперь светлые от полной луны, и дополнительного освещения не требуется, но мне не хотелось выходить на улицу одному) я направился к дому первосвященника. Там горел яркий свет и чувствовалось оживление. Даже наружу была выставлена стража: вдоль стены широко расставив ноги и опираясь на копья, стояли здоровенные стражники. Во дворе горели костры; вокруг них суетились другие стражники, Храмовые слуги, левиты и множество каких–то незнакомцев с бандитскими физиономиями. Около стены выступала из мрака целая шеренга ослиных задов. От желтого отблеска костров и факелов по стенам плясали тени движущихся людей. Лунный свет не проникал во двор, и оставался за воротами, как остается за воротами дождь. Как только я вошел, ко мне приблизился один из левитов:
