Иосиф поднялся с места:
— Можно узнать, почему нас вызвали среди ночи? Разве для этого не нашлось времени днем?
Низкий голос Иосифа напоминал звук рога. Должен признаться, что он смелее меня… Причиной тому его шальное богатство и взаимоотношения с римлянами. Собственно говоря, мне тоже некого бояться. Кто может что со мной сделать? Однако таким уж я уродился… Трудно жить с таким характером. Но изменить его я не в силах. Это я, а не Иосиф, должен был сейчас выступить. Иосиф совсем мало знает об Учителе, только то, что я ему рассказывал; сам он никогда с Ним не разговаривал. Может, он подал голос только из дружбы ко мне? Впрочем, скорее из чувства противоречия по отношению к Ионафану. Их взаимные претензии продолжают множиться после того осеннего столкновения между саддукеями и Пилатом, ибо вся прибыль от торговли с римлянами стекается в руки Иосифа.
— Досточтимый… — Ионафан склонил голову в знак вынужденного уважения. — Это дело не терпит отлагательств.
— Мы не имеем права решать ночью даже самое срочное дело.
— Нет, имеем! — закричал равви Иоханан. В этих стенах поистине неслыханно, чтобы фарисей спешил на помощь саддукею!
— Нет, не имеем! — упирался Иосиф.
— В самом деле, когда речь идет о человеческой жизни, то нельзя… — раздалось несколько неуверенных голосов с разных сторон.
— Однако существует предписание, которое гласит… — начал было Иоханан.
— В Писании этого не сказано! — резко парировал Иосиф.
— Но раз законоучитель сказал… — послышалось со скамей фарисеев.
— Мнение законоучителя имеет силу только после принятия его Синедрионом!
— Нет! — вскричал кто–то еще из наших. — Слова законоучителя так же святы, как и слова пророков…
Это замечание вызвало замешательство на скамьях саддукеев. Раздались голоса:
— Ложь! Фарисейские измышления!
— Тихо! Тихо! — Ионафан спешно пытался успокоить собравшихся… — Тихо! Сейчас не время касаться этого вопроса. У нас есть срочное дело, а спор о трактовании Закона длится уже много лет. Давайте пока договоримся так: раз мы все согласны с тем, что мнение законоучителя может стать законом — не так ли? — то чего же проще принять в качестве такового мнение, только что высказанное досточтимым равви Ионатаном бар Заккаи?
— Но тут дело в принципе… — заметил один из молодых фарисеев, сидевший с краю.
— Давайте сегодня не будем рассуждать о принципах… — примирительно сказал глава Совета.
— Оставим принципы, — согласился равви Ионатан. Я понимал, что обе стороны хотят любой ценой избежать спора. Наши старейшины тоже закивали головами. Не найдя у своих поддержки, молодой фарисей умолк и сел на место. Однако Иосиф не собирался уступать.
— Я не согласен, — подал он снова голос. — Никто не может быть осужден ночью.
— Раз уже даже наши законоучителя согласились со священниками… — начал было снова Ионафан.
— Тем не менее я не согласен! — гаркнул Иосиф, ударяя своей громадной ручищей о скамью.
Зависла неловкая пауза. Фарисеи и саддукеи шепотом переговаривались, склонившись головами друг к другу. Ионафан беспомощно повторял:
— Раз уж законоучителя и священники…
Каиафа, который с самого начала сидел, как на иголках, наконец, взорвался:
— Что нам за дело до мнения одного человека! Мы только попусту тратим время! Надо скорее судить этого обманщика!
— Я, однако, рекомендовал бы учесть мнение уважаемого равви Иосифа, — неожиданно заявил равви Онкелос. Этот грек всегда найдет выход из самых затруднительных ситуаций. — Дело, несомненно, затянется, — развивал он свою мысль, — и пока мы будем его обсуждать — чего нам отнюдь не воспрещается — уже успеет прийти день; что же касается приговора, то мы вынесем его не раньше, чем наступит день: тогда мы останемся в согласии в Законом.
— Правильно! Правильно! Он прав! — заговорили все разом. Ионафан облегченно улыбнулся и что–то сказал Кайафе. Я видел, как первосвященник кивнул головой и с ненавистью посмотрел в сторону Иосифа.
— Итак, начнем следствие, — произнес Ионафан. — Введите Обвиняемого и свидетелей. — Он хлопнул в ладоши.
Стража ввела Учителя. Сейчас Он не был связан, крови тоже не было видно; только Его губы, нос и щека опухли и посинели. Волосы были по–прежнему растрепаны. Он, видно, уже изнемогал, так как ежеминутно переступал с ноги на ногу. Он держался все так же прямо, но на собравшихся не смотрел, а опустив голову, казалось, подсчитывал цветные плитки на полу. Упавшие на лоб волосы заслонили Его лицо.
Вслед за Ним ввели свидетелей: какой–то омерзительный отталкивающий сброд, от которого несло чесноком и прогорклым маслом. Среди этой компании прирожденных мошенников проглядывали кое–где лица более пристойные, однако смертельно перепуганные. С первого взгляда было ясно, что этих людей согнали сюда подкупом и угрозами. Ионафан обратился к ним с формально полагающимися словами:
— Помните, что вы должны говорить правду. В противном случае кровь невиновного падет на вас… — писец, стоявший в центре, схватил одного из свидетелей за руку и подвел к председателю.
— Как тебя зовут? — спросил Ионафан.
— Хуза… сын… сын… — бормотал тот, — сын… Си… Симона…
— Что тебе известно о преступлениях Этого Человека?
— Я… я… видел, — заикался свидетель, — что… Он… Он… ел вместе… с грешниками… и… с язычниками…
— Это и саддукеи часто делают, — сказал молодой фарисей своему соседу, но так громко, что все услышали.
— Что еще? — быстро допрашивал свидетеля Ионафан.
— Он… Он… ска… сказал… что нельзя… давать разводные письма.
— Ты тоже это слышал? — спрашивал Ионафан следующего свидетеля.
— Да, досточтимейший. Он сказал, что раньше не было разводных писем.
— И поэтому нельзя их давать?
— Нет, досточтимейший, просто, что раньше не было таких писем…
— Уведите этого дурня! — крикнул потерявший терпение Каиафа. — Пусть говорит следующий!
— Что тебе известно о преступлениях Галилеянина? — допытывался Ионафан у маленького скрюченного человечка; судя по виду — нищего.
— О, я знаю много, святейший, — взахлеб затараторил калека. — Очень много… Он исцелял. То есть все думали, что Он исцеляет. Но это было не так. Многие болезни снова вернулись к людям…
— То есть это означает, что Он занимался колдовством? — подсказал свидетелю равви Иоиль.
— Да–да! Именно колдовством! Я–то знаю… Всегда, когда Он исцелял, Он вызывал сатану…
— Не произноси этого вслух, дурень! — грубо крикнул первосвященник.
— А ты, — обратился Ионафан к следующему свидетелю, — ты тоже видел, как исцеленные снова превращались в больных?
— Нет… — возразил человек, испуганно уставившись на молчаливо стоявшего рядом Учителя.
— Зачем привели сюда этого глупца! — разозлился Каиафа. — Выгнать его вон!
— Он сказал одному, — раздалось вдруг из толпы свидетелей, — что если он снова начнет грешить, то на него нападет еще худшая болезнь.
— Заткнись, ты! — первосвященник ударил кулаком по столу. — Тебя никто не спрашивает!
— Кто слышал, чтобы болезни снова возвращались? — допытывался Ионафан.
Других свидетелей не нашлось.
— Дальше! Что еще тебе известно? — спрашивал председатель словоохотливого нищего.
— О, я много чего знаю, досточтимый… Он не давал пожертвований на Храм.
— Ты не врешь?
— Провалиться мне на этом месте, если я сказал неправду! Когда сборщик податей пришел к Его ученикам, то они сказали, что Учитель запретил им платить…
— Позовите сюда этого сборщика!
Из кучки свидетелей стремительно вытолкали убогое, перепуганное, серое от страха существо.
— Подойди ближе! — приказал Ионафан. — Ну, еще ближе! — Тот боязливо и медленно приблизился. — Слушай внимательно, что я тебе скажу! Его ученики, — он указал на Учителя, — действительно не хотели платить податей на Храм?
— Досточтимейший, досточтимейший… — человечек после каждого слова сглатывал слюну, так что его кадык прыгал снизу вверх. — Вот я то и говорю… Когда я пришел и сказал, чтобы они заплатили… А было это, досточтимый, в месяце Тишри, потому что в месяце Адар Его уже здесь не было…
— Это нас не интересует! Отвечай: заплатил или не заплатил? — с криком потребовал Каиафа.
— Вот я то и говорю… вот и говорю… — кадык прыгал, словно мечущееся под кожей живое существо… — Я и говорю… Его ученики пошли за Ним, чтобы Его спросить, досточтимейший…
— И не заплатили?
— Вот я и… Да, досточтимейший… Я и говорю… Пошли спросить, и Он сказал…
— Чтобы не платили, да?
— Я и говорю… Чтобы заплатили… потому что Он сказал…
— А они не заплатили?
