И Торопкий вкратце, но со знанием дела пересказал историю создания Германской империи.
– На самом деле, конечно, время империй прошло. Возможно, и национальные государства не устоят. Всё объединяется – Европейский Союз не придумка политиков, а необходимость. Но для нормального объединения необходимо равноправие субъектов, а это равноправие нужно иногда отстаивать с боем! Вот Шотландия – всю историю воевала с Англией! И не раз побеждала. Результат? – Великобритания! Полная самостоятельность субъектов при полном единении и взаимопонимании!
Он еще приводил примеры того, как отделение ведет к соединению, а раздоры – к миру, Анфиса грустно слушала и думала, что не раз уже видела Алексея в состоянии охваченности большим делом, но всегда это кончалось разочарованием и апатией, граничащей с депрессией. Просто так жить он не умел, искал смысл, находил, терял, опять искал. Сейчас вот говорит, убеждает, но кого? Возможно, в первую очередь себя. Ребенок ему нужен, а лучше – два, три, четыре. Семья. Дом. Он любит возиться по дому, что-то делать и чинить, но хочется ведь кому-то оставить – а кому? Тоска по детям – главное в Торопком, понимала Анфиса, но не могла ему помочь.
А еще ей было неловко оттого, что он говорит с ней как с единомышленницей и союзницей, Анфиса чувствовала, что обманывает его, хотя молчит. Молчанием обманывает. Ей захотелось ссоры, чтобы Торопкий обиделся на нее, а она на него. И лучше, если обида будет несправедливой.
Она сказала:
– Ты посуду не мой, сложи, я вечером все сделаю, когда вернусь.
– Куда-то собралась?
– На работу.
– Анфиса, ты меня дразнишь? Ты еще не выздоровела.
– Я отлично себя чувствую.
– Мы же решили, что ты увольняешься и находишь работу здесь.
– Когда решили? Кто решил?
Торопкий слегка смутился. С ним это бывает: наметив какое-то дело или какой-то разговор, он, благодаря хорошо развитому воображению, видит это в подробностях и деталях, заранее все продумывает, поэтому иногда кажется, что дело как бы уже сделано и разговор состоялся.
– Я собирался как раз обсудить, – сказал он, отчасти признавая свою вину и не желая сбивать ссорой свой созидательный настрой.
– Вот вечером и обсудим.
– Анфиса, туда сейчас нельзя идти. Границу перекопали, усиленные кордоны с обеих сторон.
– Я там работаю, у меня пропуск оформлен, меня пропустят.
– А потом не выпустят! В заложницах оставят! Ты не видишь, что происходит?
– Пока не война.
– Да? Знаешь, думаю, что в Луганске и в Донецке за час до первых выстрелов тоже вот так сидели люди и говорили: пока не война. А тут и грохнуло!
Жизнь иногда слишком буквально отзывается на наши слова, это подтверждает давнюю мысль автора о том, что мы сами приманиваем все события, включая те, которых не желаем. Не успел Торопкий выговорить это – и грохнуло. Грохнуло не близко, но и не очень далеко, грохнуло явно чем-то артиллерийским, после чего прострекотала запоздалой сорокой автоматная очередь.
И опять тишина, но не та, что была до взрыва и очереди. Иная. Тишина ожидания.
– Слышала? – спросил Торопкий.
– Не первый раз. То мальчишки снаряд или мину найдут, взрывают, то ракета откуда-то прилетит. Только что вообще человека убило.
– И ты хочешь в такое время идти на работу? Или тебя что-то другое тянет?
Не хотел, очень не хотел Торопкий касаться этой темы, боялся, что заведет она далеко, но все-таки не удержался.
Анфисе же того и надо было, она тут же ответила:
– Может, и тянет. Я должна во всех своих мыслях отчитываться?
– Счастье мое, давай потом поговорим, – Алексей посмотрел на часы, не имея в этом необходимости.
– Хорошо.
Анфиса встала и пошла одеваться.
Торопкий сидел за столом, ждал.
Она вышла – в бежевых брюках и темно-красной футболке, короткой, обнажающей талию.
– Пограничников собралась дразнить?
– Перестань, не смешно.
Торопкий понял, что сейчас произойдет то, чего в их совместной жизни никогда не было. Он этого не желал, боялся, но одновременно ему этого хотелось – как подтверждения того, что началась новая жизнь. Непростая, да, нелегкая, но надо быть мужественным. Надо приготовить себя к противостоянию и борьбе. Придется иногда быть жестким, а может, даже жестоким. Но только так победим и никак иначе.
Алексей встал и сказал:
– Никуда не пойдешь.
– Уже иду, – улыбнулась Анфиса.
Взяла сумочку, открыла, посмотрела что-то там, защелкнула и пошла к двери.
Муж встал перед дверью.
– Пусти, – сказала Анфиса, с наслаждением представляя, как сейчас ударит его, сделает то, что не раз хотелось сделать. И в идеале хорошо бы получить сдачи. Чтобы ударил до боли, до крови, чтобы наконец выкрикнуть ему всю свою ненависть, которая в этот момент представлялась Анфисе намного сильнее, чем была на самом деле.
– Нет, – сказал Торопкий.
Анфиса попыталась все же пройти, обогнув его, Торопкий передвинулся. Анфиса пошла с другой стороны, он опять передвинулся. Она толкнула его руками в грудь. Он схватил ее за руки, но не сильно и неумело, потому что никогда этого не делал. Анфиса вырвала руки и правой рукой ударила его по лицу. Ладонью. Подумала при этом, что надо было кулаком. Торопкий обхватил ее, поднял и понес в спальню. Она извивалась, вырывалась, он держал крепко. Повалил на постель. Тело Анфисы изгибалось с мускулистой силой, подбрасывая Торопкого. Никогда раньше он не чувствовал в ней этого. Так и весь их народ, подумалось мимолетно: в решающие моменты становится силен, ловок, гибок, хотя и без этих моментов достаточно энергичен, но в повседневности, намаявшись и наголодавшись за предыдущие тысячелетия, бывает расслабленным, к тому же очень уж любит сладость жизни в ее прелестных мелочах: вкусно покушать, понежить себя хорошими вещами, неосмотрительно похвастаться талантами и умом…
Анфиса рвалась, он не пускал. И вдруг поцеловал ее. И она ответила, впилась в его губы. Они начали срывать друг с друга одежду, словно боялись, что куда-то опоздают.
В это время зазвонил телефон Торопкого. Они замерли. Звонок напомнил им, что, кроме того, чего они сейчас очень хотят, есть другое – есть внешний мир, а в этом мире существует не только настоящее, но и прошлое, и будущее. В ближайшем будущем, думал Торопкий, после того, что произойдет, он уже не сможет остановить Анфису, если она захочет уйти, не сможет встать перед нею, не сможет удержать. Анфиса же думала, что она свободу, возможность ухода приобретает не совсем честной ценой – тем, что называют женской хитростью, а она это в женщинах как раз и не любит.
Момент был упущен. Анфиса поправила полуснятую футболку, Торопкий встал, пошел к телефону. Но он уже умолк. Перезванивать Алексей не стал. Сказал:
– Давай больше не будем.
– Иди на работу, тебе уже звонят!
– А ты?
– И я пойду.
– Опять все заново?
Торопкий еще не остыл от схватки и чувствовал неудовлетворенность тела, не завершившего начатое действие. Тело хотело продолжения.
Перед глазами была дверца в подвал – именно в подвал, а не в подпол, как в большинстве грежинских домов, где можно пробираться только пригнувшись или вовсе на четвереньках и где, на сухом песке, по давнему местному заведению, хранятся банки с маринованными огурцами, помидорами, яблоками. Торопкий лет пять назад решил углубить подпол, сделал дренаж для отвода воды, гидроизоляцию, выложил пол и стены керамической плиткой, хотел сделать что-то вроде зимней мастерской, можно также поставить бильярдный стол, можно просто оборудовать уютную комнату отдыха для жарких летних дней, но что-то отвлекло, а потом интерес не возобновился, и подвал понемногу стал заполняться старой мебелью, домашним инвентарем, запасными колесами для машины и другими не срочно нужными вещами.
Пока не исчезло окончательно желание действия, Торопкий подошел к Анфисе, схватил ее за руку и потащил к подвалу. Открыл дверцу, сделанную из толстых досок, толкнул Анфису – на площадку, с которой начиналась лестница. Анфиса чуть не упала, схватилась за перила, а он захлопнул дверь и задвинул засов.
И крикнул:
– Остынь, ясно? – Крикнул с должной злостью, оправданной его, мужа, справедливым гневом. Он понимал, что Анфиса эту злость вполне слышит и в свою очередь тоже злится на него. И это хорошо. Остаться запертой в состоянии злости лучше, чем в состоянии обиды. Обида болезненна, злость намного здоровее, скучать Анфисе не даст.
Торопкий, ни в чем не сомневаясь, вышел из дома, направился к машине. Оглянулся. В подвале два окошка, одно со стеклом, маленькое, другое вентиляционное, еще меньше. Выбраться невозможно. Сел в машину. Подумал. Вышел, пошел в дом. Вышел оттуда с бутылкой воды и свертком, где были хлеб, колбаса, сыр. Сунул все это в вентиляционное окошко, крикнул:
– Возьми!
Анфиса не взяла.
Он бросил пакет на пол. Мягко упало. Бросил и пластиковую бутылку. Упала с пружинистым тяжелым звуком. Разбиться не должна. На крайний случай в подвале есть какие-то банки с овощами и фруктами, с соком – сами они не делают, но соседи регулярно угощают.
