...Будильником этот представитель Советской власти здесь пользоваться не мог. Он только все это видел в квартирах культбазы, на пароходах и теперь подражал, как умел. Настоящее, сознательное представление обо всех этих вещах Ульхвургын получил позже, на своем родном языке, от будущих школьников из его стойбища".
В этом отрывке замечательно поданы и тема, и стиль, и тон книги Г. Семушкина: чукчи очень отстали в культуре, для преодоления их отсталости требуются героические усилия, но во всем этом ни сам Семушкин, ни его коллеги, ни другие работники культбазы не видят ничего особенного.
Семушкин изображает чукчей с настоящей товарищеской симпатией. В его тексте всегда чувствуется глубокая уверенность в том, что чукчи - самые обыкновенные люди, ничем принципиально не отличаются от других людей.
Их отсталость - категория исключительно историческая. На эту тему у нас достаточно писалось и говорилось, но редко кто это умеет делать с такой высоконравственной убедительностью и так просто, ка это делает Семушкин.
Если в книге Семушкина нет разработанных индивидуальных образов, то в ней есть замечательно сделанный образ чукотского народа, веками заброшенного в холодной тундре, веками оскорбляемого и обираемого и тем не менее сохранившего в чистоте умственную, нравственную и физическую энергию. Главное впечатление, какое получается из рассказа Семушкина, это прекрасная, счастливая эпоха, когда от такого глубокого, векового сна так просто и с таким радужным спокойствием просыпается целый народ. Чукчи сопротивляются "вторжению" культуры, они еще цепляются за шаманов, они еще боятся злых духов, они недоверчиво, а иногда и панически относятся к школьному начинанию культбазы. Но Семушкин умеет с пленительной точностью изобразить характер этого сопротивления: в этом сопротивлении наряду с привычным подозрительным отношением так ясно видишь добродушную доверчивость к новому, большие человеческие способности, расправляющиеся плечи освобожденного народа. И хотя Семушкин не произносит никаких филиппок по адресу вековых угнетателей чукчей и им подобных, у читателя возникает неожиданное и гневное обращение к ним, к тем, кто виноват в отсталости этих народов и кто и сейчас продолжает эту темную линию мракобесов.
Это общее впечатление от книги Семушкина усиливается той совершенно исключительной скромностью, с которой он изображает советских работников. Нет ни одной строчки, ни одного слова, которые пытались бы изобразить их работу как нечто героическое. Скорее можно обвинить Семушкина в том, что работа этих людей представлена чересчур скупо - обыкновенная советская работа, ничего особенного. Никакого самомнения, никакой позы, ни одного слова хвастливого, ни одного штриха, говорящего об усталости, напряжении, колебании. С бытовой стороны в книге показаны ничем не выдающиеся, прекрасные советские будни, именно поэтому книга дышит такой светлой уверенностью, такой основательностью и так убедительна.
Для того чтобы книга говорила так много и так впечатлительно, нужно иметь настоящее дарование художника. Семушкин достигает цели не словесными ухищрениями, не украшениями текста, а очень тонкой организацией материала: у него в книге главное - колорит: колорит природы, людей, настроений, идей и уверенности.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ТОВАРИЩУ Ф. ЛЕВИНУ
(см.: "Литературный критик", N 12; Ф. Левин. "Четвертая повесть А. Макаренко")#1
Уважаемый товарищ Левин!
В статье своей Вы вспоминаете:
"Наша критика, и автор этих строк в том числе, приветствовала появление "Педагогической поэмы".
Давайте уточним. Вы и другие критики "приветствовали" мою первую книгу... через 2-3 года после ее появления. между прочим, в Вашей статье было и такое выражение:
"...материал с т о л ь н е с о в е р ш е н н ы й по своему художественному мастерству..."
Признавая некоторые достоинства моей книги, Вы тогда довольно решительно настаивали:
"...профессиональные писатели имеют граздо большие возможности создать исключительные, замечательные книги".
Вы упомянули о некоторых правилах и канонах, якобы известных профессиональным писателям и не известных мне.
Несмотря на общую хвалебность Вашей тогдашней статьи, я почувствовал, что Вы относитесь ко мне с высокомерным снисхождением "профессионала". Между делом у Вас промелькнули довольно выразительные, намекающие словечки: "фактография", "материал вывозит".
Подобное к себе отношение я встречал и со стороны других "профессионалов" и уже начал привыкать к своему положению "фактограф". Совсем недавно в журнале "Литературный современник" была напечатана эпиграмма (не помню автора), в которой была такая строка:
"Сначала брал он факты только..."
Можно привыкнуть, не правда ли?
Теперь Вы выступили со статьей по поводу "Флагов на башнях". В этой статье, даже не приступив к разбору моей повести, Вы более или менее деликатно припоминаете, что "некоторые молодые авторы плохо учатся и плохо растут", что "одну неплохую книгу может написать почти всякий человек", что "даже весьма удачная книга, описывающая яркий период жизни самого автора, еще не делает его литератором" и т. п.
Одним словом, Вы продолжаете свою линию, намеченную еще в 1936 г., линию исключения меня из литературы.
Я хочу знать, с достаточным ли основанием Вы это делаете.
Ликвидация меня как писателя - дело, конечно, серьезное, и я в качестве лица заинтересованного могу требовать, чтобы Вы сделали это солидно, с профессиональным мастерством, опираясь на те "правила и каноны", о которых Вы упоминали 2 года назад. В известной мере в этих "правилах и канонах" и я могу разобраться, ибо еще пушкинский Варлаам#2, попавший в положение, подобное моему, сказал:
"...худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит".
В моей повести "Флаги на башнях" Вы указываете, собственно говоря, один порок, но чрезвычайно крупный: повесть - это "сказка, рассказанная добрым дядей Макаренко". Все в ней прикрашено, разбавлено розовой водой, подправлено патокой и сахарином, все это способно "привести в умиление и священный восторг самую закоренелую классную даму института благородных девиц, самую строгую "цирлих-манирлих".
Если отбросить все эти Ваши "критические" словечки: "сахарин", "патока", "классная дама", "священный восторг" (удивительно, как это Вы не вспомнили Чарскую#3, по некоторым "канонам" это полагается), то остается чистое обвинение меня в прикрашивании действительности.
Вас это страшно возмущает. Вы не допускаете мысли, что такая счастливая детская жизнь возможна в Советском Союзе. Вы думаете, что рассказанное мною - сказка (Лоскутов в "Литературной газете" думает, что это моя мечта).
Приходится мне раскрыть карты с опасностью на всю жизнь остаться "фактографом". "Флаги на башнях" - это не сказка, и не мечта, это наша действительность. В повести я описал коммуну им. Дзержинского, которой руководил 8 лет. В повести нет ни одной выдуманной ситуации, очень мало сведенных образов, нет ни одного пятна искууственно созданного колорита.
С некоторым расчетом на смертельный удар Вы пишете и цитируете:
"Ведь он и в самом деле попал во дворец из сказки, рассказанной добрым дядей Макаренко".
Сказка начинает развертываться сразу. "Между цветами проходили яркие золотые дорожки, на одной из них, поближе к Игорю, шли две девушки, настоящие девушки, черт возьми, хорошенькие и нарядные..."
Между нами говоря, даже по литературным канонам, я мог бы это и выдумать, что же тут особенного: цветы и золотые дорожки, две девушки, которые показались Игорю хорошенькими. Но мне не нужно было выдумывать: в колонии, которую я описываю, был гектар замечательного цветника, лучшая в Харькове оранжерея, и были хорошенькие девушки. Мне в голову не могло прийти, что для хорошеньких девушек в литературе существует какая-нибудь зверская процентная норма, ибо в жизни, допустим, в советской жизни, такие девушки - довольно распостраненное явление. И жили мои колонисты, представьте себе, во дворце, в специальном здании, нарочно для них выстроенном хорошим архитектором, светлом, красивом, удобном. Это могут подтвердить товарищи Юдин, Гладков, Безыменский#4, которые в этом здании были и все видели.
Я вот не знаю, можно ли по литературным канонам представлять список свидетелей, но что же мне делать, если Вы не верите?
В этом и есть главный момент нашего расхождения: Вы не верите, что это возможно, а я утверждаю, что это существует, возможно и необходимо. И чувствуем мы с Вами по-разному. Я утверждаю потому, что я знаю, хочу и требую от других. Вы не верите потому, что это не соответствует Вашим литературным вкусам.
Вы разбираете мою книгу с точки зрения литературного профессионала. А я бы хотел, чтобы Вы посмотрели на нее с точки зрения советского гражданина. Ибо в последнем счете я могу поставить далеко не лишний вопрос: если Вы изображенный мною, хотя бы и фактографически, кусок нашей жизни обливаете презрительным сомнением и посылаете меня с таким изображением к классным дамам, то во что же Вы сами верите? И какое значение в таком случае имеют литературные каноны, которые пользуются и моим некоторым уважением?
