Чулицкий застонал и схватился за голову:
— Поручик, Бога ради, не продолжайте! Нам еще не хватало каких-то других убийц! Или, если уж другие убийцы и существуют, то пусть они хотя бы не будут связаны с делом о пожарах, хорошо? Давайте договоримся…
— Нет, Михаил Фролович, подождите. — Можайский подмигнул поручику. — Николай Вячеславович прав. А вот вы — нет. Смотрите, что получается. Во-первых, мы имеем какого-то темного гения, который придумал и организовал предприятие — назовем это так — по уничтожению, простите за каламбур, насмерть надоевших людей. Во-вторых, мы имеем Кальберга с его страховым от огня обществом, который в этом предприятии соучаствует из расчета дележа доходов от страховых премий. В третьих, мы должны иметь непосредственно исполнителей: а) поджогов; б) убийств конечных, то есть непосредственно заказанных душегубам, жертв. При условии, разумеется, что ни сам Кальберг, ни сам таинственный незнакомец этим не занимаются.
— А может, это всё — один лишь Кальберг?
В принципе, предположение Чулицкого было разумным, но оно противоречило фактам, на что Можайский тут же ему указал:
— Вы, как минимум, забываете о пожарных. Тот же Бочаров явно неспроста получал столько денег от «Неопалимой Пальмиры». И хотя его гибель на пожаре фабрики Штольца, похоже, случайна и никак не связана с нашим делом — не считая, разумеется, того, что этой гибелью воспользовались, чтобы провернуть дельце в пользу его сводной сестры, — но само его участие в темных делишках Кальберга и компании, полагаю, неоспоримо. Как неоспоримо и участие других чинов пожарной команды: посмотрите записи из реестров «Пальмиры». В каждой части имеются счастливчики, наиболее обласканные денежными премиями! И все они, как и покойный Бочаров, — старые и опытные в пожарном деле люди. Не станете же вы утверждать, что это — случайность?
Чулицкий был вынужден согласиться:
— Не стану. — И, еще больше, пусть это и казалось уже невозможным, помрачнев, добавил: «Этих тоже придется брать».
— Разумеется. И уж они-то, без сомнения, много интересного нам расскажут об их роли. Однако и без их откровений я готов держать пари: в зависимости от места происшествия, они являлись то непосредственно поджигателями, то устранителями улик поджогов. Кому, как не опытным в своем деле пожарным, и карты в руки? Кто всё это проделает лучше, чем они?
— Но организовать-то их мог Кальберг, а не кто-то еще?
— Да. — Можайский пододвинул к Чулицкому папку с записями из Адресного стола. — Но вряд ли барон страдал бы такой избирательностью по части клиентов. Скорее уж он — по характеру и полет! — развернулся бы на весь Петербург.
— Но мальчишка? — Чулицкий не желал признавать поражение. По крайней мере, не вот так, сразу. — Каким тут боком Мякинин?
Можайский ткнул пальцем в записи из полицейского Архива:
— Ничего общего не находите?
Вот теперь Чулицкий скис:
— Да чтоб оно все горело синим пламенем!
Поручик невольно ойкнул. Сам Михаил Фролович прихлопнул рот ладонью. В кабинете опять воцарилась тишина. Только доктор, пододвинув папку к себе, с любопытством начал перебирать бумаги. Все, за исключением Можайского с его вечно улыбающимися глазами, смотрели на него с мистическим практически страхом во взорах.
— Интересно. — Михаил Георгиевич повертел и так, и этак одну из бумажек и, наконец, положил ее обратно в папку. — И как же это могли проморгать?
Можайский пожал плечами:
— Текучка. Да еще и по разным участкам проходило. Вы же лучше кого бы то ни было знаете, сколько покойников обследуется. Если не ошибаюсь, в минувшем году их было около двух с половиной тысяч?
Доктор подтвердил:
— Да, приблизительно такая цифра.
— Вот видите. — Можайский опять пожал плечами. — Попробуйте вот так, за здорово живешь, не имея для того никаких подозрений, вычленить из такого количества отчетов о смертных происшествиях несколько десятков с совпадающими деталями! Да и что такое запись «мальчик подхватил» или «мальчик позвал на помощь, но помощь опоздала»? Это сейчас уже мы видим прямую связь, а если отбросить в сторону все то, что мы уже знаем?
Теперь уже Михаил Георгиевич пожал плечами, констатировав:
— Пожалуй, вы правы.
— Но убийство Мякинина! Мы все время уходим от него куда-то в сторону! — Гесс, поднявшись со стула, буквально заметался по кабинету, не очень обширному и поэтому измеряемому лишь с десяток крупных шагов туда и обратно. — Если он — участник банды, то кто же его убил и почему? Не брат же, прознав о его проделках? И почему брат покончил с собой? Юрий Михайлович!
Можайский поднял на своего растерянного помощника улыбающийся взгляд:
— Да, Вадим Арнольдович?
— Почему вы обвинили в убийстве гимназиста его брата?
Можайский улыбнулся губами:
— Но ведь это очевидно: потому что он и убил.
— Но как? За что? Почему?
— Если позволите, я не стану отвечать на этот вопрос.
Можайский, продолжая улыбаться губами, продолжал смотреть на Гесса и своими улыбающимися глазами. И хотя Вадим Арнольдович давно уже привык и к необычному взгляду Можайского, и, по необходимости, к вынужденным — чтобы показать, что он и впрямь улыбается — «улыбкам ртом», чувствовал себя не совсем уютно. Можно даже сказать, что в тот момент он чувствовал себя не в своей тарелке. Не потому, что его смущало неестественное сочетание обращенных к нему мертвых улыбок — в глазах и на губах, — нет: к этому сочетанию, повторим, он давно привык. Просто именно в тот момент Вадим Арнольдович, всем своим разумом отказываясь принять ни на чем, как ему казалось, не основанные постулаты и выводы, инстинктом, напротив, тянулся к ним. Говоря проще, он разрывался надвое: между очевидным и скрытым; между фактами и догадками; между логикой и верой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Вадиму Арнольдовичу было так неуютно.
— Поверьте, — Можайский, между тем, постарался дать объяснение своему отказу, — я бы ответил… если бы знал. Не то, разумеется, знал, убил или нет Мякинин собственного брата: это я знаю точно. А то — зачем и как именно. Я не хочу вступать в область ненужных сейчас догадок: вряд ли они нам чем-то помогут. Скажу только, что сделанное Николаем Вячеславовичем, — кивок на поручика, — предположение верно. Наше дело распадается на преступления proи contra: в пользу организаторов махинаций, пожаров, массовых убийств и во вред им. Убийство гимназиста — из второй категории. Об этом прямо свидетельствуют все несуразности, устроенные словно нарочно: место и гибель дачи; страшные уродства, причиненные для того как будто, чтобы тело невозможно было опознать, и не только сваленная тут же, поблизости, гимназическая форма, но и всунутый в карман телеграфный бланк — очень удобно на тот случай, если все-таки форма ничего не подскажет полиции. И даже в этом конкретном убийстве мы, как видите, имеем pro — отягчение, палки в колеса следствию — и contra: любезно предоставленные следствию подсказки. Из этого можно сделать вывод, что убийца, с одной стороны, был тесно связан с нашими основными, если позволите сказать именно так, преступниками, действовал под их влиянием или с вынужденной оглядкой на них, на их мнение, но вместе с тем, и это — с другой стороны, он желал им неприятностей. В сущности, гибели им желал.
Чулицкий фыркнул:
— Догадки.
Можайский не согласился:
— Нет. Исключительно факты. А вот причина, по которой Мякинин-старший все это сделал, и впрямь была бы догадкой. К сожалению, его собственная смерть лишила нас возможности узнать когда-нибудь правду.
Забегая совсем уже немного вперед, отметим для читателя в скобках, что на этот раз Можайский ошибся. Не в том, что убийцей гимназиста был его собственный старший брат, а в том, что причина этого убийства останется неизвестной. Но в тот момент такое предположение казалось Можайскому логичным; у Можайского не было ничего, что могло бы ему позволить надеяться раскрыть и это, быть может, даже не столько таинственное, сколько просто странное обстоятельство.
— Могу сказать только вот еще что. — Юрий Михайлович с сомнением посмотрел на бутылку и стакан, потянулся к ним, но так и не взял, откинувшись на спинку стула и сложив руки на животе. — У Мякинина были помощники. Причем помощники эти замысла погубить предприятие не знали. Они помогли, переломав гимназисту ноги, руки и позвоночник, засунуть труп в какой-то небольшой ящик; возможно — в чемодан. И помогли доставить его в Плюссу.
— Но почему туда?
— Не знаю. Но зато знаю другое.
Доктор, о чем-то вот уже с минуту или две явно размышлявший безотносительно нити беседы, вскинул на Можайского взгляд:
— Что именно?
— Помощники эти — медики. Нам еще и медиков нужно искать.
Инихов, в отличие от Можайского наполнивший свой стакан и пригубивший его, с шумом поперхнулся. Чулицкий, так и не поднеся к папиросе зажженную спичку, замер, а потом рефлекторно дернулся, когда спичка догорела до пальцев. Гесс, все еще, когда Можайский говорил, стоявший, а не сидевший, опустился на стул. А вот поручик, хотя и понявший Можайского неверно, не удивился: придвинув к себе папку с выписками из Архива, он достал одну из бумаг — наугад буквально — и прочитал изумленным коллегам:
