Майя.
Решила было зайти к тетке, благо тетка жила неподалеку, в Богородском, и была женщиной хозяйственной, уж у нее-то можно было отыскать все что угодно, от ножа-секача до навозных вил, но представила себе кислое, брюзгливое теткино лицо, сдвинутые треугольником брови, поджатые губы в оборочку и не захотелось ни идти к ней, ни видеть ее…
Майя ходила по дорожкам-просекам, вспоминала. Сперва вспоминала о том, как Федя провожал ее с вечера и привел к себе домой и как ей было ужасно совестно на следующий день встретиться с ним в больнице, и она боялась, что он не поглядит на нее, пройдет мимо, не обернется…
А он сам первый подошел к ней, в раздевалке, спросил:
— Когда?
— Что когда? — переспросила Майя.
— Когда собираешься?
— Куда собираться-то?
Он сказал прямо:
— Давай без дураков, переезжай сегодня ко мне. Поняла?
Она ответила:
— Поняла!
И еще вспомнилось Майе уже ставшее далеким воскресное утро, когда они с Федей задумали поехать кататься на речном трамвае по Москве-реке.
Было еще очень рано.
— Вставай! — приказал Федя.
— Сейчас, — ответила Майя, не открывая глаз.
Он то входил в комнату, то выходил снова, а она все никак не могла преодолеть себя, до того хотелось спать, как никогда в жизни.
«Хорошо бы сейчас дождь, и никуда не надо ехать, и можно спать целый день», — сквозь сон подумала Майя.
На миг приоткрыла глаза, в окне, на безоблачно-синем небе сияло солнце, ликовали проснувшиеся птицы, какой там дождь…
Федя неумолимо произнес:
— Я тебя окачу холодной водой, слышишь?
— Угу, — ответила Майя.
Он включил радио и вдруг замер. И Майя мгновенно проснулась окончательно, вскочила, слушая, не веря ушам…
По-прежнему сияло солнце, пели птицы, где-то по Москве-реке плыл белый речной трамвай, тот самый, на котором они собирались отправиться кататься на весь день…
Майя исходила все аллеи вдоль и поперек, в конце концов ей удалось подобрать в снегу несколько еловых веток.
Дома она налила теплой воды в стеклянную банку, поставила в нее ветки, и в комнате, спустя некоторое время, запахло снегом, хвоей, зимним завьюженным русским лесом…
* * *
— Федя, — сказала Майя, — посмотри вот сюда!
— Куда? — спросил Федя, глядя на Майю.
— Да не на меня гляди, а сюда, — повторила Майя. — На мне ничего не написано.
Федя все медлил отвести глаза от Майи, наконец нехотя перевел взгляд, увидел: на столе, покрытом голубой льняной скатертью, миска с рубиновым винегретом, тарелка, на которой белели тонко нарезанные ломтики шпика, в другой миске отварная картошка, нещедро политая маслом и посыпанная сверху лиловыми колечками лука.
В фарфоровой плетеной корзине для печенья — подарок Юлии Петровны к первой их годовщине — лежала буханка черного хлеба.
И еще на столе красовалась бутылка водки, которую Майя выменяла на Палашевском рынке на свое старое летнее пальто. Бутылку окружали три вымытых до зеркального блеска рюмки.
Хотя отопление давно уже не действовало, в комнате было не холодно, потому что дверь на кухню была открыта, а там горели две керосинки — Майина и Юлии Петровны.
Во всей большой населенной квартире только они трое и остались — Федя с Майей и Юлия Петровна, остальные жильцы эвакуировались, кто летом, кто совсем недавно, поздней осенью…
— Что скажешь? — спросила Майя.
Федя ответил искренне:
— Тут говорить нечего. Симфония, одним словом…
Майя засмеялась от радости, ведь Федя был не слишком-то тороват на похвалы и добиться от него доброго слова было не самым легким делом.
— Это еще не все, — сказала Майя. — Ты не видел самого главного!
И торжественно водрузила на стол стеклянную банку с еловыми ветками. К веткам были привязаны на нитках разноцветные кусочки постного сахара.
— Ну? — торжественно спросила Майя.
— Сильна ты, мать, — восхищенно сказал Федя. — Еще бы лампочки электрические, и все в полном ажуре!
— Когда ты вернешься, я устрою настоящую елку, — сказала Майя. — С мандаринами и хлопушками, и лампочки будут или, если хочешь, свечи.
— Свечи красиво, но опасно, вдруг загорится какая-нибудь там серебряная или золотая бумага.
— А мы будем следить, — сказала Майя. — Ты не бойся, я с елки глаз спускать не буду, вот увидишь!
— Все это так, — сказал Федя. — Разумеется, мы постараемся в будущем предотвратить пожар, а что касается настоящего, ты не забыла о Юлии Петровне?
— Сколько можно спрашивать об одном и том же? — возмутилась Майя.
Впервые за эти годы они решили позвать Юлию Петровну встречать с ними новогодний праздник. Юлия Петровна, однако, согласилась не сразу.
— Боюсь, помешаю вам…
— Чем же вы помешаете? — спросила Майя.
Тусклые, выцветшие, некогда, должно быть, красивые глаза Юлии Петровны налились слезами.
— Это же ваша последняя встреча, Майя, ведь первого Федя…
Юлия Петровна не докончила, похлопала себя пальцами по векам, чтобы глаза не остались красными, потом почти спокойно сказала:
— Право, Майя, не знаю, кто из нас больше осиротеет без Феди — вы или я…
Федя вышел и снова вошел, держа под руку Юлию Петровну.
Юлия Петровна была одета в шелковую коричневую блузку, расшитую стеклярусом; когда-то, наверное, в незапамятные времена блузка эта шла Юлии Петровне, а теперь болталась на ее тощих плечах, словно на вешалке.
Острые Майины глаза успели приметить кое-где искусно положенные заплатки. Шею Юлии Петровны обвивал такой же древний, как и блузка, пожелтевший от времени газовый шарфик.
Майя на миг как бы лишилась слов. Видел бы ее в этот миг руководитель драмкружка товарищ Кусачкин, наверное, не преминул бы сказать: «Наша Майя прирожденная лицедейка…»
— Вы ослепительны, — сказала Майя.
— Ну-ну, вот еще, — отозвалась польщенная Юлия Петровна, обмахиваясь ветхим кружевным платочком, хотя в комнате вовсе не было душно. — Что вы, Майя, какое там…
— Прошу за стол, — сказала Майя. Юлия Петровна повела круглым птичьим глазом вокруг, негромко ахнула.
— Что? — спросил Федя. — Сильна у нас хозяйка?
— Что-то необыкновенное, — сказала Юлия Петровна.
Федя уселся рядом с нею, напротив него, на другом конце стола, Майя.
— Федя! — воскликнула Майя. — А у нас штора-то вот-вот упадет!
Федя глянул на окно: черная маскировочная штора держалась на честном слове.
Он встал на подоконник, начал прибивать штору к карнизу, но когда спрыгнул вниз, нечаянно рванул кусочек шторы.
— Вот, — сказала с досадой Майя. — Хорош умелец!
— Ничего страшного, — сказал Федя.
— Тебе все нестрашно!
Майя взяла свою синюю косынку, легко вскочила на подоконник, начала пришпиливать косынку английской булавкой к шторе.
Федя невольно глянул на ее ноги, обтянутые «паутинкой» нежнейшего телесного цвета.
Он знал, что это единственная Майина пара прозрачных чулок, еще довоенная, которую Майя хранила специально для Нового года.
Если бы он мог, он бы достал ей тысячу, сто
