— Что будем делать теперь? — спрашивают бойцы нетерпеливо.
Им скорее хочется узнать, что же дальше. Наверное, Григорий Иванович узнал что-нибудь определенное в Одесском военно-окружном комиссариате, куда он сегодня заходил.
Котовский не спешит с сообщениями. Он просто хочет побродить по городу. Один день отдыха — и можно снова с головой уйти в работу.
Вот здесь, в этом ресторане, Котовский арестовал Ракитникова… А здесь, на Французском бульваре, присутствовал на торжественном ужине у военного атташе… Вот она, вот она, та самая скамейка на Соборной площади! Как раскудрявился сквер! Все так же сидят и судачат няни и тихие старушки, все так же играют дети, катая тележки и подбрасывая в воздух мяч.
— Красивая площадь! — останавливается и любуется Котовский. — Бывали у меня здесь деловые встречи…
— Солнце печет, как будто уже лето! — удивляются молдаване. Наверное, сейчас так же солнечно в Кишиневе…
Вот она, вот она, явка подпольщиков! Здесь постоянно можно было видеть нашего дорогого Ивана Федоровича, нашего секретаря губернского комитета Смирнова!..
— Как! — удивляются все. — Вот здесь, в самом центре? Да ведь это было в двух шагах от контрразведки!
— Вот потому-то и было всего безопасней. И если бы не эта провокация… он и сейчас был бы жив…
Котовский печально замолк, погруженный в воспоминания.
Солнцем залиты улицы. И какими красками переливается безмятежное море! Насколько глаз хватает раскинулось оно на просторе. Ходить бы здесь всегда мирным кораблям, нагруженным товарами, скользить бы по волнам парусным лодкам рыбаков, прогулочным яхтам… Бескрайнее, наполняющее сердце большими чувствами, оно еле-еле всплескивает, набегает прозрачной волной, шуршит прибрежными гальками и дальше, дальше уводит взор — то бирюзовое, то темно-зеленое, то серебристое… спокойное, сильное, доброе море.
Котовский перебирает в памяти названия иностранных кораблей, совсем недавно стоявших здесь на рейде:
— Флагман оккупационной эскадры дредноут «Жан Барт», линкоры «Франс», «Вернье», «Мирабо», «Жюстис»…
И опять резнула боль в сердце;
«Жанна! Маленькая Жанна!.. Веселая, доверчивая, бесстрашная, заслужившая бессмертную память коммунистка Жанна Лябурб!..»
Группа людей шагает по Ришельевской. Здесь, в доме сорок один, помещается теперь ревком.
— А все-таки что же мы будем делать дальше? — спрашивает опять кто-то.
— Дорогие друзья! — говорит, останавливаясь, и с большой торжественностью Котовский. — В нашем отряде двести пятьдесят отборных храбрецов. Ревком принял отряд в свое подчинение!
Котовский развернул и показал всем мандат, скрепленный печатями. Мандат гласил, что Котовскому поручается организация боевых частей для освобождения Бессарабии от гнета мирового империализма.
И Котовский немедленно приступил к делу. Он не хотел терять ни одного дня. И все стоял у него перед глазами старик, который провожал советские воинские части, покидавшие Кишинев. Ведь ждет он, и весь народ ждет освобождения от чужестранцев!
Девятая глава
1
Записку, которую дал Котовский, Миша крепко держал в руке, блуждая по Москве. Никогда он не думал, что на улицах может быть столько людей, столько шума, грохота, голосов. Миша путался у всех под ногами, всем мешал, его толкали, ему делали внушения: «Молодой человек! Ну как вы не понимаете?» Сколько народу! Все улицы заполнены толпами, и все, не останавливаясь, торопятся, бегут, вскакивают в трамваи… И надо найти среди этой толчеи, среди огромных площадей, улиц, тупиков и переулков эту самую Маросейку. Неужели он когда-нибудь привыкнет и тоже помчится в потоке людей, поймет, что такое кольцо «А» и где тут делать пересадки?
Маросейка оказалась улицей довольно узкой и довольно кривой, так что не сразу и разберешься. Дом номер тринадцать был большим, несуразным, с облупленным серым фасадом, с грязными помойками.
— Квартира сто семьдесят пять? — переспросил Мишу серьезный человек в каракулевой шапке, вышедший из ворот этого дома. — А разве тут есть квартира сто семьдесят пять?
И ушел, оставив Мишу в недоумении.
Оказывается, нужно было миновать первый двор, второй двор, войти под арку, пройти мимо гаража, на воротах которого написано мелом «№ 6», и там подниматься по темной лестнице, распугивая тощих кошек.
Записку прочел усатый черный дядя, товарищ Стефан.
Котовский писал:
«Товарищ Стефан! Направляю к тебе в краткосрочный отпуск моего молодого бойца. Он мне скоро понадобится, но временно пристрой, пусть поживет настоящей жизнью, о которой нам, ветеранам, пока что приходится только мечтать».
— Ничего не понял, что он тут пишет. Надолго ты приехал?
— Григорий Иванович насчет этого ничего не говорил.
— Ладно. Я тебя на курсы устрою. Будет хлебная карточка, прикрепишься к столовой. В этой комнате живет человек, но он, хотя здесь и живет, дома никогда не бывает, должность у него разъездная. Вот и помещайся. Примус в кухне. Синий чайник — мой. Я тоже редко бываю. А Григорий Иванович где?
— Остался там… Хотя я одного не понимаю: остался, но ведь там же белые?
— Там всякие есть, и беленькие, и черненькие, а есть самые настоящие люди, он с ними и будет, уж я его знаю! Ордер возьми. Хотел себе купить, да обойдусь. Вот. По этому ордеру тебе выдадут одежду. Обмотки свои скинь, не модно. Деньги-то есть? Держи на первое время. Да ты не спорь, раз тебя прислал Григорий Иванович, значит, ты все равно что мой.
И он ушел. Он сказал, на дежурство. И стал Миша Марков жить.
Первое время, попав в Москву, он никак не мог насмотреться, никак не мог насытиться впечатлениями. Перед ним раскинулся неисчерпаемо богатый, изумительно красивый, сверкающий, многообразный мир — мир новых идей, новых чувств, нового сознания. Школа гражданственности, университет творческой мысли, штаб революции. Москва живет быстро, стремительно. Здесь все быстрей. Здесь сходятся все линии.
Миша Марков понял теперь, почему Котовский послал его в Москву. Он ходил до изнеможения по улицам, обежал все музеи. Присутствовал на митингах и уже два раза слышал выступления Владимира Ильича. Ильич говорил просто, как будто беседовал, но каждое слово его западало в душу.
Затем Миша приволок ворох книг в свою не блещущую красотой и обстановкой комнату, залез под одеяло (температура в комнате к зиме стала доходить до плюс шести по утрам и до плюс двенадцати к вечеру) — и читал, читал, делал выписки, чем дальше, тем больше убеждался, что многого совсем не знает, даже многих слов, и тогда кидался к словарям… Посещал одно время какие-то курсы, аплодировал футуристам, замирал от восторга, попав во МХАТ на самую что ни на есть галерку, бывал в Третьяковке…
«Эх, Татьянка бы меня сейчас видела!..» — думал он часто.
И стал Миша Марков настоящим москвичом. И не заметил, как настала зима и как она кончилась.
2
«Москва. Маросейка, 13, квартира 175. Маркову. Выезжай. Формирую конный отряд. Котовский».
Как был взволнован Миша Марков, как обрадован, как гордился! Командир жив, командир помнит о нем, командир зовет! Вот она! Вот она, телеграммочка! Узнает ли Григорий Иванович своего питомца? Миша очень изменился за это время, вырос, повзрослел. Москва — ведь это такая школа!
Телеграмма лежала на столе, на самом видном месте. Это была серая бумажка с наклеенной узкой полоской, неказистая, некрасивая, но такая дорогая!
Как трудно радоваться одному! Радость только тогда и полноценна, когда ею можно поделиться с другими. Мише хочется всем-всем рассказать, что он получил очень важную телеграмму, да вот она, ее можно еще раз прочитать. Дело в том, что его, Мишу Маркова, срочно вызывает Григорий Иванович. Кто такой Григорий Иванович? Вот это действительно вопрос! Григорий Иванович Котовский! Кто же его не знает!
Миша рассказал уже об этом почтальону, затем соседу, затем незнакомой девушке во дворе и жалел, что нет Стефана, что он уехал на фронт.
Разумеется, он немедленно отправится к Котовскому, в этом не может быть никаких сомнений. И кто знает? Может быть, не так далеко то время, когда они прогонят из Бессарабии захватчиков и Миша приедет домой, взбежит на крыльцо, распахнет настежь дверь и крикнет звонким, молодым голосом: «Здравствуй, милая мама! Здравствуй, отец! Как живешь, дорогая сестренка? Принимайте гостя — конника из отряда Котовского, принимайте москвича Мишу Маркова! Принимайте вашего сына, исколесившего столько пространств, столько дорог!..» И обнимет его мать и будет обливаться счастливыми слезами…
Не всем матерям удается обнять перед своей смертью дорогих сыновей. Но ведь настанет же такое золотое время, когда затихнут орудийные залпы, опустеют окопы и люди разойдутся по домам для радости, для труда, для любви и простых повседневных забот? Тех, кто хочет войны, небольшая горсточка, а мира хочет весь мир. Столько на свете прекрасных вещей! Зеленых деревьев! Утренней росы! Девичьего смеха! Протяжных песен на полях! Горячих лепешек, изготовленных матерью!..
