То, что «антироману хотелось», Лему во многом удалось в таком непрестижном и вроде бы неглубоком, развлекательном жанре, как научная фантастика. Но, видимо, этот путь оказался не слишком длинным. Та романтика познания, которая питала лемовскую прозу, постепенно уходит (или уже ушла). То ли познание становится слишком сложным, а результаты его неочевидными и неоднозначными, то ли новым писателям не хватает лемовской глубины и свободы в понимании современной науки, чтобы обыграть их и представить в захватывающем свете воображения. Но скорее всего дело именно в том, что кризис рациональности разрушил саму научную фантастику как жанр и ее сменила игровая рациональность фэнтези — гораздо более простая и нетребовательная.
Воображение, органично сочетающее в себе творческую свободу и рациональное обоснование, — это признак великих ученых и мыслителей. Но у них ударение все-таки придется на рацио. За единственным, может быть, исключением — Станислав Лем. Он — сказочник рационального, математически выверенного пространства. В этом его сила и в этом его мудрость. Мудрость самоограничения.
Его книги остаются с нами, несмотря на тот безжалостный приговор литературе, который он выносит в «Абсолютной пустоте». Литература, которая опровергает литературу, литература, которая отрицает собственное существование и тем не менее остается живым и захватывающим чтением для новых и новых поколений читателей. Это один из тех смешных и горьких лемовских парадоксов, мастером которых он был всегда.
Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.
Книжная полка Дмитрия Быкова
+9
Дмитрий Горчев. Сволочи. Рассказы. СПб., «Амфора», 2002, 250 стр. (Из книг Макса Фрая).
Макс Фрай, на мой вкус, плох, но выбор его хорош. Когда-то алма-атинский, а с некоторых пор петербургский прозаик и художник Дмитрий Горчев, один из самых популярных авторов Русского литературного Интернета, обладает чрезвычайно заразительной литературной манерой. Так и хочется подражать его Чернушным Рассказам, в которых имена собственные почти сплошь пишутся с маленькой буквы, а Высокие и Святые Понятия — с большой; выбор понятий не случаен — Изверги, Дохлая Кошка, Коммунисты, Бандиты, Писатели.
Горчев — Настоящий Писатель, и не только потому, что его весело и интересно читать (а рассказы у него короткие, без напряга для читателя), но и потому, что он все проговаривает вслух. В том числе и то, о чем многие боятся даже подумать. Поэтому молодежь так любит цитировать горчевские афоризмы. Например: «Проблема в том, что где-то на четырнадцатом расставании навеки вам самому будет крайне сложно поверить в серьезность происходящего». Или: «Если Предмет Любви по легкомыслию пустит влюбленного хотя бы на пять сантиметров внутрь, он тут же там располагается, как маршал Рокоссовский в немецком городе, вводит комендантский час и расстрел на месте, берет под контроль внутреннюю секрецию и месячный цикл. Зато когда влюбленного оттуда прогоняют, он немедленно режет вены и выпрыгивает в окошко. Звонит через два часа в жопу пьяный и посылает на. Через две минуты опять звонит, просит прощения и плачет».
Можно, конечно, при желании увидеть в прозе Горчева один только Цинизм и Мат. Но это — при очень большом желании, посещающем обычно неудовлетворенных и несостоявшихся людей. Люди удовлетворенные и состоявшиеся, то есть способные читать хорошую прозу без зависти, увидят в этих рассказах прежде всего буйство фантазии и праздник изобретательности. Горчев придумал Галлюциногенный Гриб над Москвой — излучения и испарения этого гриба заставляют Москвичей думать, что они живут в элитных хоромах, а на самом деле они спят в канавке или под березкой, подложив под голову торбу. Еще Горчев придумал призраки Советских Писателей, которые до сих пор живут в переделкинском пруду, и Телефонного Робота, который слушает все наши разговоры, потому что больше это никому не интересно. Горчев — добрый сказочник и веселый шутник эпохи раннего Апокалипсиса, которую в своей манере описывает так: «Не прошло и трех тысяч лет, а все уже разваливается, рассыпается и трескается. Картонные самолетики протыкают бумажные зданьица. Кто-то что-то нажал, отвернул, не завернул, закурил, заснул, и вот опять вокруг бегает бессонный Чрезвычайный Министр Шойгу — штопает окружающее пространство».
Кто читает Горчева — освобождается. Плачет и смеется. Умиляется. Весь набор реакций, которых современному человеку уже не даст никакая традиционная литература — а вот такая еще прошибает.
Ксения Букша. Аленка-партизанка. СПб., «Амфора», 2002, 300 стр. (Из книг Макса Фрая).
Еще один удачный выбор Макса Фрая, обещание серьезного литературного ренессанса в ближайшие лет пять. Когда в обществе намечается масштабный катаклизм, серьезное нравственное испытание или просто утомительный застой (который есть, в сущности, скрытая и затянутая разновидность катаклизма) — Господь загодя заботится о летописцах. Россия сейчас вступила в очень серьезные времена, и Господь послал нам Букшу, дав ей вдобавок высшее экономическое образование. Ей сейчас двадцать лет. Открыл ее Александр Житинский. Сюжеты ее часто наивны, как в «Аленке-партизанке», но не в них дело. Во-первых, у нее есть собственный стиль — орнаменталистский, с множеством метафор, при этом легкий и самоироничный. Во-вторых, она отлично чувствует время. Кто за последние годы выдавал на-гора что-нибудь точней и лаконичней, чем такой, например, пассаж: «По правде говоря, что в ней хорошего, в свободе? И что о ней думать, есть она, нет ее? Так вот и не уберегли в очередной раз, никто и не заметил. Тихо-тихо замерзало это море, сначала пленка льда образовалась на воде, потом стала она прочнее, а никто и не замечал, и все думали, что это еще вода, что еще можно из глубины всплыть на поверхность глотнуть воздуха, так был прозрачен этот лед. И только когда потемнело кругом, и сгустилось, и перестали возвращаться те, кто бился об лед головой, пытаясь выбраться, — вот только тогда… А главное, никто опять ничего не знал. Как муж. Как жена».
Вот это «как муж, как жена» — дорогого стоит, да и вообще умение писать полуфантастические притчи, короткие и универсальные, — дар редкий, в основном почему-то петербургский. В книге еще две повести, «Вероятность» и «Рулет с черникой», написанные, пожалуй что, и получше первой, — но, конечно, в смысле масштабности обобщения она им дает хорошую фору. Всего у Букши уже восемь повестей и множество стихов, а ее любимый поэт — Хлебников. Более русского явления, чем эта девушка, я в нашей нынешней литературе не знаю. Главное, что она все понимает и при этом ничего не боится: такие люди и двигают вперед либо историю, либо словесность.
Дарья Асламова. Сладкая жизнь. М., «Эксмо», 2002, 325 стр.
Что хотите со мной делайте, но я люблю читать Дашу Асламову. Задолго до того, как она стала делать карьеру Дрянной Девчонки, мне нравились ее военные репортажи. В литературе она безошибочно нащупала нишу, которой у нас не было: почти вся женская проза в России отчего-то гинекологична, пропитана испарениями быта и запахами очереди в поликлинике, женщины страдают от множества специфических болезней, мужского пьянства и детских соплей — и не было у нас до сих пор победительной самки, авантюристки, дикой кошки, как называет себя сама Асламова. Плевать, что она врет половину, как уверяют завистливые коллеги. Лично я думаю, что не врет. Плевать, что по внешним своим данным она далеко не фотомодель: на вкус и цвет товарищей нет. Важно, что она считает и чувствует себя красавицей, что вся ее жизнь — непрерывное и увлекательное приключение, что отдается она с наслаждением, что война для нее — только предлог для пылкого и кратковременного романа с очередным военным корреспондентом откуда-нибудь из Канады или Хорватии. Я знаю журналистскую среду изнутри, знаю таких девушек и восхищаюсь ими даже тогда, когда они пишут абсолютно бульварным слогом. А слог у Асламовой таки да: «И когда мы лежали, уже сытые, голые, расслабленные любовью и луной, льющейся в окна, курили гашиш и вдыхали запахи удовлетворенной и продолжающей жаждать женской плоти и мужского пота, вдруг зазвонил мой мобильный телефон». А?! Вот апофеоз женской и профессиональной востребованности! Но Асламова и не претендует на хороший вкус, очень он ей нужен. Зато Италия, Пакистан и Япония в ее изображении выходят чрезвычайно живыми; кто бывал — подтвердит. И мужчины, о которых она пишет, всегда обаятельны. Счастье и хороший вкус совмещаются редко. Отлично, что у нас есть Хемингуэй в юбке: если уж смотреть на мир чужими глазами, то глазами человека счастливого, быстро соображающего и искренне упоенного собой.
Валентин Берестов. Застенчивый трубач. М., «Вагант», 2002, 480 стр.
Все мы знали Берестова, — кто же его не знал? Все без исключения — по детским стихам и почти все — лично. Однако ничего-то мы о нем не знали, потому что всю правду о человеке понимаешь по той пустоте, которая от него осталась. Вроде и не так часто вспоминаешь о его отсутствии: Берестов и в новом своем состоянии, уже в качестве признанного классика, литературного памятника, — на редкость деликатен и ненавязчив. Но открываешь его посмертную книгу, читаешь последние, в большинстве своем впервые публикуемые стихи — и поражаешься тому, какой он был точный, и свободный, и разный! Вот «Вид из окна палаты»: «На лесах штукатурных шестерка юнцов лезут в окна — хотят посмотреть мертвецов. И несутся от здания морга вопли ужаса и восторга».
