— Которую? — спросил Батори. — Если, конечно, это не государственная тайна…
— Девушку.
Батори так и подскочил.
— Как? Девицу за два золотых? Я, государь, объявляю себя мятежником!
— Тем лучше. Я велю тебя арестовать. Будет одним претендентом меньше.
— Что верно, то верно! Нельзя мне восставать на короля…
— А посему в условиях благословленного, мира ты, дорогой Войкфи, можешь смело излагать свой план. Только наперед предупреждаю: если ноги малы, больших сапог не шей.
— Мой план очень прост. Вечером мы отправимся на лужайку за черепичной беседкой и там, на траве, затеем борьбу. Четверо побежденных могут отправляться с богом, куда им угодно, а победители будут бороться дальше. Так мы и порешим дело честно, благородно, по-рыцарски, пока не останемся с кем-то вдвоем.
— Останемся? — передразнил его широкоплечий Канижаи, подчеркнув эгоистичную обмолвку Войкфи. — Хорош гусь!
Матяш только головой покачал:
— Нет, друг мой, из этого ничего не выйдет. Твое благородство на одном колесе, да и то со скрипом катится, а ведь тачка и та о двух колесах бывает. Какой же ты рыцарь, если не подумал даже о желаниях самих женщин? Они тоже некоторое отношение к твоему плану имеют! Для торга нужен и покупатель и продавец. Только для разбоя достаточно одного грабителя. Женщины пребывают под моей кровлей. Дурачиться нам можно, но дурачками быть — не стоит. Веселиться — дозволяется, охальничать — нельзя. Потанцуем с ними немного, и — точка. Так я говорю, Ланселот? Ну что ты так иронически усмехаешься, старина? Я и сам — не архиепископ калочский *. Я не говорю, что даже небольшая шалость — великий грех. Женщина не горшок глиняный, пальцем дотронешься — не расколется. Так что я ничего против не имею, если в пылу танца кто-нибудь из вас обнимет или поцелует какую красавицу. Насколько мне известно, королем Муйко поцелуи дозволены. Но пощечины, которые вы за это рискуете получить, соскрести с физиономии несчастного он уже не в силах. Селищанки приехали просить мужей, и они получат их. Но настоящих мужей, законных. Я уже приказал Муйко так и поступать. Так что, если вам, господин Батори, угодно…
Все захохотали, зная, что мать Батори подыскивала для сына знатную невесту в Польше. Однако к веселому смеху примешались недовольные голоса.
— Не горюйте, господа, — успокоил их Банфи. — Ведь каков смысл слов короля? «Что касается прочего, красавицы пусть ведут переговоры с мужчинами сами!»
Матяш хотел что-то ответить, но в этот самый момент в залу вошел камердинер Петроваи, тот самый, которого послала с вином для кучера. Все присутствовавшие удивленно уставились на него. Что за черт? В руке у камердинера была золотая фляжка.
— Ну, что произошло? — нетерпеливо спросил король.
— Моя сабля! — ликовал Батори.
— В жизни еще не видывал такого чудака, ваше величество, — начал Петроваи. — Я ему передал все, как вы сказали. Он выслушал, взял кувшин с вином, попробовал и говорит: «Плохо дело. Ясно, что золотая фляжка не принадлежит тому, кто ее посылает. Король, чего доброго, мне голову велит за нее отрубить. Если же взять глиняный кувшин, то от доброго крепкого вина я захмелею и тоже голову потеряю. А тому, кто тебя послал, известно, как она мне сейчас нужна». Сказав так, он перелил токайское в какую-то посудину, вино из золотой фляжки в глиняный кувшин, а затем из посудины слил токайское в фляжку. Кувшин с простым вином себе оставил, а токайское в золотой фляжке вот обратно прислал!
Все принялись хвалить кучера, дивясь его поступку.
— Вот это умница!
— Так кому же из нас теперь полагается сабля? — полюбопытствовал Пал Гути.
— Никому, — ответил король. — А вернее — ему, кучеру. Тот, кто умеет так рассуждать, — видно, не обижен ни умом, ни честностью. Дарую ему дворянство.
— Да здравствует король!
— Тише! Не кричите так громко, а то в столовой услышав Да и пора нам уже возвращаться во владения короля Муйко. Пошли.
Их приход оказался весьма кстати. Правда, обед еще не кончился, но уже близился к концу. Придворный этикет давно был забыт, в особенности теми, кто должен был священнодействовать. Старый стольник, которому уже успела надоесть его должность, наотрез заявил Муйко (разумеется, по-словацки), что он больше не намерен преклонять колени, так как у него уже ломит поясницу. Да и главный дегустатор не хотел больше повиноваться и даже пригрозил королю (по-итальянски): «Погоди, сукин сын, попадешься ты теперь мне в руки. Я тебе такого лекарства пропишу, что ты от него на стенку полезешь!»
ГЛАВА VIII
Женщины выбирают
Муйко и сам уже чувствовал, что тучи сгущаются над его головой, а трон шатается. Все участники обеда так хватили доброго крепкого вина, что не только придворные перестали слушаться своего короля, но даже зал и тот вдруг взбунтовался и пошел колесом у него перед глазами.
Однако возвращение настоящего короля и всамделишних вельмож вразумило Муйко, и он, собрав все свои силы, решил во что бы то ни стало достойно довести порученное ему дело до конца.
Он сделал знак цыганам-музыкантам, чтобы те перестали играть, и в наступившей тишине громким голосом сказал:
— Дорогие мои верноподданные! Прежде чем мы встанем из-за стола, мы желаем осушить вот этот бокал за красавиц селищанок, отеческую заботу о счастье которых мы носим в своем сердце; за тех, что остались дома, но в особенности за наших красавиц, дорогих гостьюшек, один вид которых привел нас в восхищение. Примите же, гостьи наши, по небольшому подарку в память о нынешнем дне и, кроме того, выберите каждая себе мужа. Разумеется, из числа тех моих подданных, что находятся в этом зале.
Предложение короля как громом поразило сидевших за столом, заставив их всерьез призадуматься: ведь все застолье словно нарочно для того и было подобрано из холостяков: егерей, сокольничих, управляющих именьями и псарей. Услышав такое, все мигом протрезвели: дело нешуточное — тут можно, sub auspiciis regis,[51] еще и писаную красавицу в жены получить!
Муйко же тем временем наклонился к Марии Шрамм и по-немецки повторил ей свои слова.
— Ну что ж, дочь моя, выбери себе какой-нибудь подарочек.
Вдовушка застеснялась и принялась покусывать кончик оборки своего чепчика.
— Слушаем, слушаем! — послышалось сразу со всех сторон, а затем наступила гробовая тишина.
В этой тишине отчетливо прозвучал скрипучий, словно заржавевший, голос старого Рошто:
— Зажмурь глаза и скажи. Не бойся, свет вверх тормашками не перевернется.
А вдовушка усмехнулась, вытерла рот, как это было заведено у жен себенских сапожников, если им случалось говорить со знатным барином, и ответила так:
— Дай мне то, что ты по большим праздникам на голове носишь.
— Я? — переспросил Муйко, захохотав, и ткнул себя пальцем в грудь.
Вдовушка утвердительно кивнула головой. Тут по зале прокатился такой хохот, что и присутствие настоящего короля не могло сдержать его. Н-да, запрос, хоть и нескромный, зато в самую точку пришелся! Даже Матяш улыбнулся, но тут же и вздохнул: он и сам давно мечтал о том, чего пожелала себе вдовушка-немка.[52]
— Получишь, — лаконично пообещал Муйко, снова приняв положенный королю серьезный вид. — А теперь отвечай ты, моя другая соседушка-красавица.
Анна Гергей окинула взглядом дорогую утварь, которой был уставлен длинный стол: серебряные и золотые блюда, золотые статуэтки девушек, символизировавших четыре реки, — Дунай, Тису, Драву и Саву, — которые в своих передничках держали соль или перец. Ни одной женщине на свете не устоять бы тут перед соблазном, но Анна вовремя вспомнила совет своего старого деда: «…поскольку господа делают всегда противоположное тому, как поступил бы простой умный человек, то и ты, внученька, делай все не так, как тебе самой по нраву, — словом не так, как ты поступила бы, если бы не была среди господ…» Вспоминая слова старика, она один за другим осматривала стоявшие на столе бокалы и кубки. Вдруг ее взор остановился на небольшой, но красивой глиняной глазированной кружке с теплой водой, которая, наверное, и двух динаров-то не стоила и которую лакей по привычке поставил на стол рядом с королевским прибором, хотя сегодня здесь обедал ненастоящий король.
В ту пору венгры ели еще руками: брали из большой ендовы какую-нибудь утиную ножку и обгрызали с нее все самые лакомые части. «Вилка была известна, — пишет Галиотто, — только народам по другую сторону реки По».
А поскольку всякое жаркое подавалось с обильной подливкой, то эта шафранового цвета жидкость так и струилась по пальцам трапезующих, не щадя, разумеется, и их бархатных кафтанов (вот когда, должно быть, хорошо жилось чистильщикам одежды!). Но Матяш, который тщательно следил за чистотой своего платья и умел есть очень аккуратно, всякий раз ополаскивал пальцы в теплой воде, что ставили ему специально для этой цели в глиняной кружке. До этой-то кружки и дотронулась теперь Анна Гергей:
