Комната медленно поворачивалась вокруг него, нежный лед затопил горло. «Умный человек всегда должен двигаться не назад, а вперед. К чорту Романовых. Если уж на то пошло, Михаил все-таки отрекся добровольно, хотя и в пользу непонятно кого и чего, и тем самым формально выполнил условие проклятья Мнишек; местонахождение волшебного кольца известно...» Дзержинский подумал, как бы поступил на его месте Наполеон Бонапарт — один из его кумиров. Ясно было, что Наполеон бы не растерялся. «Да! Нужно силами большевиков осуществить новый государственный переворот, свергнуть Временное правительство, взять волшебное кольцо, почту и телеграф и сразу объявить себя императором. Не до законности уж теперь. Вот Екатерина: ни малейших прав на престол она не имела, а попросту захватила его, и русские все проглотили преспокойненько. Итак — курс на вооруженное восстание!» Через тонкую стеклянную трубочку он втянул ноздрями еще одну щепотку. Ясность мыслей была необыкновенная.
Гордая радость трепетала в нем; ему захотелось бросить судьбе очередной дерзкий вызов, доказать, что дух его не сломлен... Он нюхнул еще кокаину, запил неразбавленным спиртом, выкурил две папиросы, взял ванну, побрился, наклеил бороду, оделся, положил в карман скальпель и револьвер и вышел из дому. Повсюду шныряли подозрительные личности, и вообще на улицах Петрограда творилось бог знает что: митинги, пьяные матросы, дезертиры на угнанных броневиках, мародеры, шлюхи, «Марсельеза», очереди за хлебом, выстрелы, казаки, красные флаги, разбитые витрины, стащенные с рельс трамвайные вагоны... Вот она — Россия! Мерзость!
Наконец он принял решение. В трезвом виде он, конечно, не сделал бы того, что сейчас собирался делать, и не из трусости, а просто потому, что это было ребячество. Но белый порошок, мешаясь со спиртом, жег его кровь... С большим трудом он нашел извозчика и велел ехать в Парголово... На пустыре он остановился, озираясь и принюхиваясь; потом нагнулся и собрал в носовой платок горсть земли, перемешанной с пеплом.
Вернувшись в город, он отпустил извозчика и некоторое время бесцельно бродил по улицам, любуясь чудовищными разрушениями... Потом решительно двинулся прочь. Он был брезглив и не хотел делать это у себя на квартире.
Путь его лежал на Петроградскую сторону, к одной из самых дальних и глухих улочек; не раз его останавливали налетчики, покушаясь на роскошный черный кожан, но, услыхав секретные воровские словечки, которым он научился от товарищей по Бутыркам, отступали с поклонами, снимая картузы... Ближе к ночи, у низкого, покосившегося домишки он постучал в калитку и вошел... Канарейки в сенях встретили его нескладным пением, на стене мирно, мерно постукивал маятник пузатых часов; а дальше — жарко натопленная, задрапированная черным комната, два стоящих друг против друга высоких, узких зеркала в черных рамах, похожие на гробы, запах амбры, серы и ладана... Хозяин дома — кладбищенский сторож — задал всего лишь один вопрос:
— Кого прикажете?
— Уйди, — сказал Дзержинский. — Я сам... — Вот уж пару лет, как он узнал тайные способы обходиться без медиума. Там, в тонком мире, все дороги перекрещиваются в одной точке, в одном луче...
Он сел к зеркалу, зажег две свечи в медных канделябрах, поставил на подзеркальник. Развернул платок с горстью праха и положил рядом с подсвечниками. Затянулся очередной порцией белого порошка: сердце прыгает в виски, огонь и лед в мгновенном касании, восторг, блаженство, небесный хор ангельских детских голосов... В глубине узкого стекла виделось завораживающее глаз изображение моста с бесконечным рядом горящих свечей. Темный, неясный силуэт метнулся и пропал за краем рамы. Высокое, острое, ровное пламя свечи вздрогнуло и затрепетало так сильно, что, казалось, сейчас слетит с фитиля...
— Ну, что? — спросил Дзержинский, усмехаясь вызывающе.
— Фе... Феликс... — захрипел сдавленный голос. Огонь свечи забился, задергался, извиваясь, как сумасшедший.
— Феликс, Феликс, — быстро и небрежно отозвался Дзержинский. — А что, Григорий Ефимович, скажи-ка: буду ль я царствовать? На Москве, на площади на Лубянской — видишь ли меня? — Он знал, что дух, при всей его ненависти, не может сознательно солгать, отвечая на прямо поставленный вопрос: таковы законы надземного царства.
— Ну, вижу... — угрюмо отозвался дух. — Вижу... потом не вижу... потом сызнова вижу.
— Ага!
— Подумаешь! — Распутин злобно фыркнул. — Дураков у нас мало ли... А Петр-то выше тебя ростом стоит, да и покрасивше — эдакая загогулина...
— Да пусть себе стоит. — Дзержинский терпеть не мог Петра, но ему не хотелось сейчас вдаваться в дискуссию.
— А меня зато к лику святых причислят, — похвастался дух.
Дзержинский хотел сказать «Врешь, скотина!», но вспомнил, что призраки не врут: они могут только перепутать что-нибудь.
— Когда это тебя к нему причислят, Григорий Ефимович?
— А вот как всех жидов перевешают и Русью русские люди править будут — они-то разберутся, кто святой, а кто хрен моржовый... Еще будем с тобою, Феликс, рядышком заместо икон у начальничков в кабинетиках висеть.
— Пошел к чорту!
— И то, — согласился дух. — Недосуг мне с тобой: лучше навещу свово миленка Протопопова. Скушно ему, поди, в тюрьме-то... А заодно сволочь Пуришкевича попугаю малость...
Призрак исчез, но чье-то присутствие в черной комнате по-прежнему ощущалось, оно даже стало еще сильней... Язык свечи взвился, вытянулся высокой и узкой стрелой и вновь затрепетал быстро-быстро. Сердце Дзержинского забилось в предвкушении небывалого, баснословного восторга.
— Это ты... — прошептал он. Пламя металось как живое. — Это ты...
Огонь качнулся из стороны в сторону. Теперь он подергивался совсем слабо.
— Ванда, Ванда! Скажи, что это ты! Скажи, что любишь меня!
Но внезапно отворилась с хлопаньем форточка; застонали деревья за окном; порыв острого февральского ветра задул свечу... Проклятье! Они опять украли ее! «Так ладно же! Революции захотели — будет вам революция! Никому мало не покажется!» — и он оглушительно чихнул: кокаин делал свое дело.
2
— Честь имею, — сказал Ленин и сдержанно поклонился. — Неужели так-таки из самого Генштаба?
Офицер напротив — напыщенный, сорокапятилетний, полный самоуважения — снисходительно кивнул.
— Никогда не выпивал с германским офицерством, — честно признался Ленин.
— Германское офицерство редко выпивает, — солидно поддакнул его визави. Это был плотный, тугой и твердый на вид, темнолицый мужчина с выражением непреклонной решимости на широкой усатой роже и с гладко выбритой, идеально круглой головой. — Мы блюдем тевтонские, рыцарские традиции. Но сегодня у нас праздник.
— Что изволите праздновать?
— Распад Антанты, — коротко сказал бритый. — После русской революции союзники не устоят и дня.
Они сидели в небольшой пивнушке «Воскресная утеха». Ленин пил светлое пиво, а сосед — темное, но закусывали оба прославленной местной рулькой.
— Почему вы думаете? — обиженно спросил Ленин. — После революции Россия может утроить свои силы... Знаете, почему там плохо воевали? Вы уж мне поверьте, я русский революционер и очень хорошо все про это понимаю.
Визави глянул на него с острым любопытством.
— Революционер? Вы здесь в эмиграции?
— Ну а то. У нас вся жизнь так, вдали от Родины. Влачил, так сказать, жалкое существование, а душа вся там, изболелась за родные осины.
— Я тоже очень скучаю по Родине, — с достоинством признался немец.
— Тоже в эмиграции тут? — посочувствовал Ленин.
— Нет, — оскорбился офицер. — Я здесь занимаюсь закупками продовольствия. Немецкий офицер не эмигрирует, nein! Немецкий офицер может покончить с собой, если его не устраивает приказ... или если он больше не нужен своему командованию... Но в Германии революция невозможна, нет. Только в русском свинарнике. Полагаю, если вы революционер, то и сами должны понимать, какой это свинарник.
— Это положим! — запальчиво возразил Ленин. Пиво действовало на него стремительно. — Революция везде может быть, и это вы не зарекайтесь. Это мы еще очень-очень будем посмотреть, варум нихт? Я революционер, конечно, но я патриот. Да! Когда мы придем к власти, Германия будет драпать из России так, что никакой Антанты не понадобится!
Германский штабист усмехнулся снисходительней прежнего. Ему стало стыдно спорить с недочеловеком.
— За кружкой пива все русские очень храбрые, — вежливо сказал он.
— Вы не верите в русскую храбрость?! — возмутился Ленин. — Да русские, если хотите знать, потому только и воевали так... посредственно, что солдата не уважают, что офицерство, наученное на ваших же германских приемчиках, не умеет командовать, а знает одну муштру! Русский солдат, когда над ним нет начальства, способен на чудеса!
— То-то ваши чудо-храбрецы уже побежали со всех фронтов, — усмехнулся немец.
