И вдруг у него холодок прополз по шее: он испытал странное чувство, будто что толкнуло его в спину... Этот психический толчок был необычайно силен... Черные глаза Ванды проплыли перед его внутренним взором, она вскрикнула: «Стреляй, стреляй!» В ужасе он вскочил и бросился к двери.
— Куда вы, Станислав?
— Мне дурно...
Скатившись вниз по лестнице — проклятые юбки страшно мешали ему, — он рванул дверь и увидал безобразную, омерзительную картину: Распутин, извиваясь всем своим громадным телом, полз к дивану... Дзержинский застыл на месте, не зная, что делать: кинжал остался в кабинете князя, а о револьвере, по-прежнему спрятанном в рукаве, он, шокированный, даже не вспомнил... А Распутин обернул голову; серые пронзительные глазки в изумлении уставились на убийцу.
— Фе... Феликс... — прохрипел он.
Дзержинский закрыл лицо руками, но было поздно: сделав отчаянное усилие, Распутин поднялся на ноги.
— Феликс, это ты, Феликс... Узнал я глазы-то твои... Повесят тебя... Феликс, Феликс! Все царицке расскажу...
Дзержинский был растерян, ошеломлен, дух его сломлен; никогда еще он не чувствовал себя таким слабым.
— Это не я... — жалко залепетал он, сам не понимая, что говорит. — Я не Феликс... То есть Феликс не я... Это все он... Я не хотел...
— Кровавыми слезами умоешься, Феликс, сволочь... На виселицу пойдешь... Все, все расскажу царицке!
С этими словами Распутин кинулся на Дзержинского; завязалась борьба... Слабеющим голосом Дзержинский крикнул:
— Пуришкевич, сюда! Помогите! — и на краткий миг лишился сознания. Это была самая ужасная и постыдная минута в его жизни.
Придя в себя — руки Распутина уже не сжимали его горло — он встал и, шатаясь, побрел к двери. То, что он увидал, выглянув на улицу, могло показаться сном: Распутин, которому он собственноручно час тому назад выстрелил в сердце, рысью несся по двору, проваливаясь в снег, не переставая издавать свои ужасные крики: «Феликс, Феликс!»; Пуришкевич гнался за ним с револьвером и тоже что-то кричал... Выстрел — промах! Другой — опять промах!
Дзержинский зажмурился. Григорий уже у самых ворот — уйдет, спасется... Кольцо, эта тварь будет владеть кольцом... И тут он наконец вспомнил о револьвере. В одно мгновение он собрался, тщательно прицелился и выстрелил. Даже в таком безумном состоянии его рука оказалась тверже и глаз верней, чем у Пуришкевича.
Эти декабрьские дни он всегда вспоминал как дикий и мрачный кошмар. Тогда, наутро, уже у себя дома, он бессильно повалился на постель; ему было невыносимо плохо. Он вспоминал, передергиваясь от омерзения, как снова и снова бил Распутина гирей... Как глупо, бестолково, по-русски все вышло! Сперва они с Пуришкевичем подбежали к мертвецу; тот лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и будто желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами... Во двор высыпались Юсупов с англичанином... тут же подъехал автомобиль, из него выскочили доктор и великий князь... Образовалась толпа... Под ногами крутилась и лаяла рыжая лохматая дворняга... Из-за забора, вытягивая шеи, глазели какие-то солдаты...
— Что же делать? — спросил князь Дмитрий. — Они слышали выстрелы!
— А вот что! — сказал доктор Павлов, кровожадно вращая глазами, и выстрелил в собаку.
— Это же Бози, моя любимая собака! — вскричал Юсупов, хватаясь за голову. — Доктор, вы — зверь!
Бедное животное завизжало и издохло; британский шпион упал в обморок... Затем, кое-как собравшись с духом, втащили тело Распутина в переднюю... Дзержинский заскрипел зубами от унижения, припомнив, как стоял истуканом, весь дрожа, и шептал: «Феликс... Феликс... Феликс...», а Юсупов нежно обнимал его за талию и успокаивал, как ребенка... Потом, кажется, его рвало в клозете... Все смешалось тогда в его голове: он смутно помнил, что в какой-то момент Пуришкевич позвал солдата и стал произносить речь...
— ...Ответь мне по совести, служивый: ты любишь батюшку Царя и мать Россию; ты хочешь победы русскому оружию над немцем? А знаешь ли ты, кто злейший враг Царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто Царицу в руки забрал и через нее расправляется с Россией?!
— Чаво?..
...Потом, кажется, Пуришкевич целовался с этим солдатом и еще с какими-то прохожими и городовыми, и все поздравляли друг друга, прямо на улице пили шампанское и жгли деньги... Дзержинский вырвался из рук Юсупова, схватил гирю и стал наносить мертвому Распутину один удар за другим... Он весь был с ног до головы покрыт кровью, как мясник... Его оттащили; он плакал... Лицо его конвульсивно подергивалось, и он продолжал бессмысленно повторять: «Феликс, Феликс... Повесят...»
— Пан Станислав, я необычайно тронут тем, что вы так переживаете из-за моей участи, — сказал наконец Юсупов с легким недоумением в голосе, — но почему вы решили, что меня повесят?
— Ах, Феликс, Феликс!.. — простонал Дзержинский и, зарыдав, уткнулся лицом в колени князя. Он уже совершенно обезумел и не отдавал себе отчета в том, что говорит. (Впоследствии причина его лихорадочного состояния выяснилась: он в ту ночь заразился от проклятого англичанина инфлуэнцей.)
— Ну, будет, будет, голубчик... Поплакали, и будет... — Юсупов ласково погладил его по голове. — Успокойтесь, дорогой. Я всегда говорил, что поляки — очень чувствительный народ.
Уже светало; надо было заканчивать дело. Основной отряд заговорщиков поехал топить тело Распутина в Мойке, а Юсупов отвез Дзержинского, беспомощного, как дитя, на его конспиративную квартиру.
— Не волнуйтесь, пан Станислав. Клянусь, я никому не расскажу о вашей минутной слабости. Со всяким бывает.
— Благодарю вас, князь, — сквозь зубы процедил Дзержинский, стаскивая с себя залитые кровью дамские тряпки. Он уже начал понемногу приходить в чувство.
— Солдаты и городовые видели, что нас во дворе было шестеро, — вслух соображал Юсупов, — но это поправимо... Если что, вместо вас мы назовем кого-нибудь другого... Впрочем, ведь вы выскочили в женском платье... Да, толков об участии дамы не избежать... Кстати, давайте я помогу вам расстегнуть корсет... А еще ведь Моэм и доктор... Ладно, придумаем вместо них какого-нибудь поручика Киже...
— Уберите руки.
— Чорт, пан Станислав! Мы с вами совсем забыли про ваш гонорар. Я вам завтра через Пуришкевича передам деньги.
— Но почему он все время кричал «Феликс, Феликс»? — задумчиво спросил Пуришкевич, попыхивая сигарой.
— Он был зол на князя за то, что тот заманил его в ловушку, — резонно ответил Дзержинский.
Разговор происходил двумя днями позднее. Пуришкевич и Дзержинский сидели в отдельном кабинете «Праги». Феликс Эдмундович пересчитывал радужные кредитки. Шум после убийства еще не улегся, но было ясно, что для его участников все закончилось благополучно, как они и надеялись, не предполагая, впрочем, сколь недолгим — для некоторых! — окажется это благополучие.
— Да, но почему не «Ирина»? Ведь это вы были с ним рядом, когда он очнулся.
— Я был уже без парика и вуалетки. Какая, к чорту, Ирина?
— М-да... Вообразите, пан Станислав: когда мы стали спускать труп под лед, он вдруг открыл глаза и прошептал: «I'll be back»... Моэм снова хлопнулся в обморок. Доктору Павлову пришлось забрать его к себе в клинику.
— Но теперь-то он мертв?
— Нет, не думаю... Доктор только начал им заниматься.
— Я не об англичанине вас спрашиваю, а о Распутине!
— После вскрытия — надеюсь, что да. Много, очень много в этой истории странного, — сказал Пуришкевич.
— Уверен, в своих мемуарах вы сделаете из нее конфетку.
— Прощайте, пан Станислав. — Пуришкевич поднялся из-за стола. — Полагаю, мы больше не увидимся.
— Человек предполагает, а Бог располагает, — нравоучительно ответил Дзержинский. — До свидания...
Эту мерзость он так и не смог забыть до конца своих дней. В минуты дурного настроения, болезни или слабости воспоминания возвращались, и снова и снова видел он: камин с горящими поленьями, гитара С бантом, окровавленные гири, маленькие глазки Распутина, белый медведь... все кружилось в безумном вихре и тонуло в дымных кольцах, стекавших с кончика юсуповской папиросы...
Феликс Эдмундович сделал несколько безрезультатных попыток выкрасть у князя компрометирующие фотоснимки, но в конце концов вынужден был махнуть на это рукой — до поры до времени, как он надеялся. Оставаться далее на свободе было незачем, да и опасно; на следующий день он, подойдя на улице к городовому, крикнул ему прямо в ухо: «Долой самодержавие!» и был доставлен в участок. Спустя несколько дней он снова сидел в «Сахалине» под 217-м нумером и, выходя в двойных кандалах на прогулку, привычно считал шаги: раз-два, раз-два...
ГЛАВА 9
1917: Февральская революция и апрельские тезисы. Автомобиль как роскошь и средство передвижения. Дзержинский и духи. Ленин и шалаш. Государство и эрос.1
— Ильич, к десерту сыр бри подавать или рокфор?
