с вами выпускается.
И Тюха сник виновато.
4
Кто-то громко позвал: «Сусанна!», и она проснулась. Никто не мог позвать ее в пустой квартире, это приснилось, но теперь уже не удастся уснуть до утра.
Сусанна Александровна смотрела на белое небо за окном. Когда выйдет солнце, оно порозовеет, солнце еще не вышло, но уже так светло, что можно читать, не зажигая света.
Что она такое читала с вечера? Ах, да, эту странную рукопись, в которой фантастическое переплетается с реальным. Все как с ума посходили! Неужели нельзя писать просто и ясно? Рукописи стопкой лежали на круглом табурете перед диваном. Когда-то табурет стоял у пианино, потом мать умерла, и играть стало некому, и Сусанна его продала, а черный круглый табурет остался, она поставила его у дивана и складывала на нем непрочитанные рукописи. На том месте, где стояло пианино, паркет все еще светлее, чем в остальной комнате.
Сусанна Александровна ничего так не любила, как порядок. Светлое пятно на паркете раздражало ее.
— Откуда это в тебе? — удивлялась мать, которая все всегда хотела объяснить. — Такая скрупулезность, пунктуальность… Женщине это не идет.
Слушая, как Сусанна говорила по телефону кому-нибудь из авторов: «Этого нельзя напечатать», — мать усмехалась:
— Наверное, ты пошла в отца. Он был удивительно послушный человек, всегда знал, чего можно, чего нельзя…
Вчера Тюха спросил:
— Вы слышали, что Трасевич собирается уходить?
У нее сильно и часто забилось сердце.
— Он что, подал заявление? — спросила она.
— Заявления он еще не подал, но разве в этом дело? — обиженно ответил Тюха.
«Трасевич нравится всем, и Тюхе тоже. Если он уйдет, редакция меня возненавидит», — подумала Сусанна Александровна. Она знала, что во всех восьми кабинетах никто не питает к ней особой нежности. «Если вас любят подчиненные, подумайте, правильно ли вы себя ведете», — говорила она себе и не огорчалась тем сдержанно холодным отношением, которое ее окружало.
Но Трасевич — совсем другое. Если он уйдет, ее жизнь изменится, ей просто не для чего станет жить. Она так привыкла два с половиной года ждать, что именно сегодня, сегодня что-нибудь наконец между ними произойдет…
Небо за окном начало розоветь, и тотчас же часы пробили четыре раза. Если бы не бессонница, Сусанна Александровна так никогда бы и не узнала, в котором часу встает солнце.
— Это у тебя наследственное, — говорила мать. — Бабушка твоя всю жизнь смолоду страдала бессонницей.
Бабушка умерла, когда Сусанне было восемь лет, в конце войны в Ташкенте от брюшного тифа. Все это она помнит смутно, больше по маминым рассказам, особенно то, как попали в Ташкент из Гомеля, где жили летом сорок первого года у бабушкиной старшей сестры тети Насти.
Тетя Настя и сейчас жива и все зовет в гости, но жаль тратить отпуск на Гомель.
В прошлое лето Сусанна Александровна ездила в туристскую поездку в Италию, а в позапрошлое — отдыхала в Болгарии.
Гомель остался в памяти жарой и жаждой: все время хотелось пить и все куда-то шли и шли по солнцепеку, было много бабочек, но никому не приходило в голову гоняться за ними…
Когда часы пробили шесть, Сусанна Александровна встала и медленно, потому что времени впереди было еще много, начала собираться на работу. Пока пила кофе, дочитала рукопись, то и дело раздражаясь: «Примитив! Не умеет мыслить». Потом помыла посуду, натерла и без того блестевшие полы, распахнула балконную дверь, чтобы, как говорила когда-то мать, цветы дышали солнцем, снова все закрыла, опустила соломенные шторы, и в квартире сразу стало сумрачно и прохладно.
«Неужели он подаст заявление? Неужели уйдет?» — думала она.
5
Главный редактор никого никогда не вызывал к себе — он сам заходил в кабинеты к сотрудникам, если ему надо было о чем-нибудь спросить. Но в этот раз он через секретаршу передал Сусанне Александровне, что хотел бы с ней поговорить.
«Набрался храбрости», — усмехнувшись, подумала Сусанна Александровна.
Тюха сидел не за письменным столом, как обычно, а в кресле у журнального столика, должно быть, подчеркивая этим доверительность предстоящей беседы и смягчая вызов в кабинет через секретаршу.
— Сусанна Александровна, разве мы не можем как-то пересмотреть отношение к рисунку Трасевича? — спросил он вкрадчиво.
Сусанна Александровна молчала.
— Ведь он обиделся на нас. В кои-то веки сам нарисовал обложку, а мы ее не пропустили…
Тюха посмотрел на своего заместителя и увидел усмешку в углах ее тонких губ. «Упорная какая, зараза», — подумал он.
Сусанна Александровна старалась улыбаться, чтобы не зареветь. Ей хотелось зареветь. Зареветь, не сдерживаясь, белугой, как почему-то говорят, хотя кто это слышал, как ревет белуга?
Прерывисто зазвонил телефон, и Тюха с облегчением схватился за трубку.
— Это Москва, извините, потом договорим.
Сусанна Александровна, все так же напряженно улыбаясь углами тонкого рта, вышла из кабинета. Трасевич стоял в холле с двумя картонными стаканчиками мороженого в руках и что-то читал на доске объявлений.
— Хотите мороженого? — улыбнулся он Сусанне Александровне, протягивая стаканчик.
«Ведь он ненавидит меня», — подумала она, ощущая свои холодеющие от ледяного стаканчика пальцы.
— Вы из-за меня уходите?
— Что вы! — сказал он. — Да я и не ухожу никуда, с чего вы взяли?
— Мне Тю… мне главный редактор сказал. — Она с ужасом почувствовала, что по щекам ее текут слезы. — Так вы не уходите?
— Я съезжу месяца на полтора в Белоруссию.
— Зачем? — бессмысленно, не понимая, что происходит, спросила она. Кто-то входил в холл, и надо было хотя бы спрятать лицо, хотя бы сделать вид, что она улыбается.
Трасевич повернулся так, чтобы заслонить ее от того, кто входил. Ее растерянное, пытавшееся улыбнуться лицо поразило его: «Неужели этот циркуляр умеет плакать?» Но в следующую минуту она уже справилась с собой, и лицо ее приняло прежнее — спокойное и злое — выражение, хоть глаза еще блестели от невысохших слез.
— Как же вы уезжаете? — холодно спросила она. — Разве обложка, которую не приняли, перезаказана?
— Да, конечно, — устало ответил Трасевич и пошел по коридору, на ходу доедая мороженое.
— Старик, ты уезжаешь, но не насовсем. Я правильно тебя понял? — догнал его один из сотрудников.
— Да, — коротко сказал Трасевич.
— Я только не понял, зачем ты опять уезжаешь?
— Моченых яблок давно не ел, — так же устало ответил Трасевич.
6
Вечерами флоксы пахли особенно сильно, что-то звенело в неподвижном воздухе, далеко-далеко мычала корова.
— Вот суетимся. Скоро шестьдесят стукнет, самое время о душе подумать, а мы все суетимся, — сказал Трасевич.
Они сидели втроем на скамейке у палисадника, он вышел их проводить, и они присели на скамейку покурить на посошок.
Роман Чуриков работал начальником пожарной
