— Полиция штата следит за всеми дорогами. Он не мог растаять, как снежный ком в аду.
— Но вы говорите, что не думаете, что он здесь.
— У меня только интуиция. Вот и все.
— Это вроде поисков иголки в стоге сена, не так ли? Я имею в виду всех этих туристов.
— Не так трудно, как вам может показаться, — сказал начальник полиции. — Он не очень отличается от всех нас, как вы думаете? Должен есть, спать, а? Это значит, он выдаст себя рано или поздно. Во всяком случае, если он здесь, спорю, мы возьмем его сегодня же.
— Не может быть.
— Расчет на вас — это одно из моих оснований.
— На меня? — воскликнул режиссер. — Ха-ха-ха, нашли на кого рассчитывать!
Бруссар прищурил свои проницательные голубые глаза и стряхнул пепел с сигары.
— Эта сцена, которую ваши люди снимают на пирсе, — сказал он, — способна собрать большую толпу и вызвать у нашего беглеца ощущение безопасности.
— Это не приходило мне в голову, — ответил Готтшалк. — Ну и хитрован же вы. Я бы не хотел, чтобы вы искали меня.
Бруссар сделал скромно протестующий жест, взял свою белую форменную фуражку и пристроил ее на своей стриженой ежиком голове.
— Рутина, — провозгласил он и направился к двери.
— Раз вы рассчитываете на нас, — сказал ему вслед Готтшалк, — мы приложим все свои силы.
Начальник полиции задержался в дверях, оглянулся и широко улыбнулся Камерону:
— Держи хвост морковкой, парень, а?
Готтшалк подождал, пока полицейский уйдет.
Затем он сказал:
— Ну, мы можем быть уверены по крайней мере в одном.
— В чем? — спросил Камерон.
— В твоем лице, — ответил режиссер с улыбкой. — Оно достаточно новое.
— Послушайте- какого черта вы сказали, что он может просмотреть пленку?
— Мой дорогой юноша, что я мог еще сделать? Если бы я отказался, он просто мог конфисковать ее. — Но это предательство. Она все покажет!
— Все? Нет, это было бы слишком просто. В конце уже никто не может вспомнить всего, не так ли? Возьмем, например, историю, которую ты мне вчера рассказал. Так что лично я считаю, что любая история требует монтажа.
— Давайте вернемся к нашей теме, — сказал Камерон. — Что будет с пленкой?
— Пленка — это другая история, — ответил Готтшалк. — Она вернется с проявки в самой черновой версии, так что нам придется сделать некоторые улучшения.
— Вы имеете в виду монтаж, — сказал Камерон с усмешкой.
— Да, что-то подрезав, что-то показав в другом свете, переставив акценты, мы изменим историю, как нам будет нужно.
— Но одурачим ли мы начальника полиции?
— Мой друг, вопрос не в том, одурачим мы его или нет. Он не тот человек, чтобы его недооценивать, но его можно убедить, когда он смотрит кино. Тогда он просто зритель, который не только хочет, но жаждет быть одураченным, временно, отстраняя свои подозрения и веря только в иллюзию. Непосредственность воздействия кино и объясняется как бы удивительно сильным эффектом причастности. Конечно, когда наш зритель, в данном случае, Бруссар, покоряется миру кино, его участие оборачивается состоянием транса.
— Очень интересно, — сказал Камерон. — Лично я уже абсолютно проснулся и полон недоверия.
Режиссер терпеливо улыбнулся:
— Скажи мне, ты веришь в то, что произошло?
— Что произошло? — откликнулся Камерон. — Что вы имеете в виду?
Режиссер пожал плечами:
— Вчера на дамбе. В фильме, который мы завтра покажем Бруссару. Какая разница? Что на самом деле реально?
— Может быть, вы мне скажете.
— Искусство, мой друг. Только искусство реально. Только искусство повторяется. Да, снова и снова. Бесконечно.
Камерон тряхнул головой. Говорит, как оракул, подумал он.
— Вы всегда говорите загадками? — спросил он.
Режиссер снова улыбнулся.
— Странно, — пробормотал он. — Полное отсутствие любопытства. Я был уверен, ты спросишь меня о чем-нибудь еще.
— О чем? — спросил Камерон со скукой.
— О трюке, — ответил Готтшалк. — О том трюке, который ты будешь делать вечером.
Вчера все выглядело иначе! Камерону с трудом верилось в это. Теперь, глядя на двуязычную вывеску, рекламирующую аквариум, он улыбнулся про себя. Да, не прошло и одного дня, как слова потеряли свои ужасающий смысл, и все изменилось. Он получил отсрочку, совершенно новый шанс в жизни. Даже Готтшалк казался теперь другим человеком. А может быть, потому, что он впервые посмотрел и увидел его в ослепительном дневном свете? Режиссер был в длинном махровом купальном халате и шлепанцах, которые нежно чавкали по настилу пирса в такт его шагам. Его бледное задумчивое лицо казалось бледнее обычного в солнечном свете, почти прозрачным и несло печать грустной озабоченности. Он выглядит, как профессор, подумал
Камерон, один из тех легендарных немецких профессоров, которые из года в год толкут одну и ту же воду в ступе…
— Море, — пробормотал Готтшалк, — оно всегда действует стимулирующе. Зеркало смертности и бессмысленности, в то же время удивительно успокаивающее, потому что показывает время понятным для нас образом. Как часы. Путем звука и движения. Как ты думаешь, почему я выбрал для съемок именно берег моря? Потому что здесь все начиналось, здесь человек, вышел весь мокрый из глубин и здесь я могу жить со всей своей неустойчивостью наедине с моими идеями, которые есть не что иное как фантомы, бесформенные и опасные, но полные красоты.
В этом месте режиссер погрузился в молчание и стоял, пристально глядя на воду. Камерон подумал, не задремал ли он, убаюканный разговором с самим собой, но через мгновение Готтшалк взял его под руку и потащил на скамейку около парапета.
— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросил он.
Камерон пожал плечами:
— Вторник?
Режиссер улыбнулся:
— Да, вторник, двадцать шестое июня. Согласно популярной традиции среди ранних поселенцев в этих краях, кто бы ни ступил в море двадцать шестого июня, излечивался от любых болезней, видимых и невидимых. Этот обычай древней Римской Фонтиналии — Праздник Воды — был перенесен в Англию и Ирландию легионерами в первом веке до рождества Христова. Сохранившись у друидов, он был перенесен на эти берега переселенцами-христианами более трехсот лет тому назад. В первое время поселенцы приходили на берег двадцать четвертого — день святого баптиста Джона, но так как Верховный Суд колонистов заседал один раз в год, двадцать пятого июня, дата была изменена так, чтобы люди, приходящие со всех сторон на этот праздник правосудия, могли провести каникулы на море. Так постепенно религиозное значение праздника было забыто. Но традиция осталась, и двадцать шестое все еще официально считается началом летнего сезона. Взгляни на всех этих людей на пляже! Куда ни посмотришь — всюду самая большая толпа людей в году. Почему? Зачем? Какой первобытный инстинкт, какая тайная движущая сила до сих пор заставляет фермера сняться со своей далекой высокогорной равнины, оставить каменистые поля и молочное хозяйство, запихнуть своих жен и детей в семейный драндулет и привезти их на море двадцать шестого июня? Ты можешь это объяснить?
