Вскоре, в среднюю стражу ночи, когда император беззаботно спал рядом с императрицей, Диоген со спрятанным под полой мечом входит в палатку и останавливается у порога. Ведь когда император почивал, двери палатки обычно не закрывались и никто не охранял его сон. Это – об императоре. Что же касается Никифора, то божественная сила не позволила тогда ему выполнить свое намерение. Увидев служанку, {253} веером обмахивающую императора и императрицу и отгоняющую комаров от их лиц, он, как говорит поэт, «от ужаса членами всеми трепещет и бледность его покрывает ланиты»[896]и до следующего дня откладывает убийство. Планы Никифора, который без всякой причины все время замышлял убийство императора, не остались тайной для Алексея: вскоре явилась служанка и поведала императору обо всем случившемся. На другой день Алексей отправился дальше; он делал вид, что ни о чем не знает, но устроил все таким образом, чтобы самому находиться под охраной и вместе с тем не давать Никифору никаких благовидных предлогов для недовольства.
Когда они достигли области Серр, следовавший вместе с самодержцем Константин Дука Порфирородный попросил Алексея остановиться на отдых в его поместье[897], говоря, что оно очень живописно, изобилует прохладной питьевой водой и в нем имеются обширные покои для приема императора (называется имение Пентигостис). Император пошел навстречу его желанию и остановился там на отдых. Но и на следующий день Порфирородный не позволил ему уйти оттуда. Он просил Алексея остаться еще немного, чтобы отдохнуть от дороги и смыть в бане пыль со своего тела, – у Константина был уже готов роскошный пир для императора. И вновь пошел Алексей навстречу желанию Порфирородного. Когда Никифор Диоген, давно замышлявший бунт и ждавший только удобного случая, чтобы покончить с Алексеем, узнал, что император вымылся и вышел из бани, он привесил к поясу акинак и, как будто возвращаясь с охоты, вошел в дом. Увидев Никифора, Татикий, уже давно знавший о его замысле, вытолкал его за дверь со словами: «Что ты являешься в таком непристойном виде, да еще с мечом? Ведь сейчас время бани, а не похода, охоты или битвы». Не достигнув цели, Никифор удалился.
Считая, что он уже разоблачен (ведь совесть – страшная обличительница), Никифор решил обеспечить себе спасение бегством, отправиться во владения императрицы Марии в Христополе или в Перник, или же в Петрич и в дальнейшем действовать в зависимости от обстоятельств. Ведь императрица Мария еще ранее приблизила к себе Никифора как сводного брата прежнего императора, ее мужа Михаила Дуки (они были единоутробными братьями от разных отцов)[898].
На третий день император выступил из Пентигостиса; он оставил там Константина, чтобы дать ему отдых, ибо боялся утомить нежного юношу, впервые покинувшего родину и отправившегося в военный поход. Ведь Константин был единственным ребенком у матери; самодержец любил его как {254} своего сына, заботился о нем и делал ему, так же как и его матери, императрице, всевозможные послабления[899].
6. Чтобы мое повествование не было сбивчивым, я изложу историю Никифора Диогена с самого начала. О том, как Роман, отец Никифора, был облечен императорской властью и какой его постиг конец, рассказано в трудах многих историков[900], и желающие могут там обо всем этом прочесть.
Роман оставил после своей смерти сыновей – Льва и Никифора[901]. К тому времени, когда Алексей был провозглашен самодержцем, они оба из императоров уже превратились в частных лиц, ибо их брат Михаил сразу же после вступления на престол немедленно снял с них красные сандалии, сорвал венцы и заключил братьев вместе с их матерью, императрицей Евдокией, в Киперудский монастырь[902]. Алексей же окружил братьев своей заботой, делая это частично потому, что сочувствовал перенесенным ими страданиям, а частично из-за необыкновенной красоты и силы юношей. На их щеках только появлялся первый пух, оба они были высокими, обладали пропорциональным сложением, и размеры их тела соответствовали канону. Лев и Никифор были настоящим цветом юности, и только люди, ослепленные ненавистью, могли не заметить отваги и благородства этих молодых львов[903].
Алексей ни о чем никогда не судил поверхностно, не закрывал глаза на правду, не находился в плену предосудительных страстей, а все взвешивал на точных весах разума. Поэтому, понимая, с какой высоты были низвергнуты эти юноши, он принял их как своих детей, и чего только он ни говорил братьям, какими благодеяниями их ни осыпал, как только ни проявлял свою заботу о них. И хотя людская зависть не прекращала метать в них свои стрелы (многие люди пытались натравить самодержца на юношей), Алексей оказывал им все большее покровительство, с постоянной благосклонностью смотрел на них, старался вызвать у них симпатии и все время давал братьям полезные советы.
Любой другой на его месте с подозрительностью отнесся бы к юношам и с самого начала всеми способами постарался бы изгнать их прочь из государства, но самодержец ни во что не ставил бесчисленные наветы на них, горячо любил юношей, одаривал их мать Евдокию и не лишил ее почестей, приличествующих императрицам. Никифору он отдал под начало Крит и предназначил этот остров для его резиденции. Так поступил император.
Из них двоих Лев, человек здравого ума и благородного характера, видя доброе расположение императора, был доволен {255} своим жребием и удовлетворился тем, что имел, следуя Изречению: «Если тебе досталась Спарта, дорожи ею»[904]. Но вспыльчивый и обладавший тяжелым нравом Никифор непрерывно тайком затевал козни против самодержца и замышлял бунт. Свой план он держал в тайне и, лишь после того как приступил к делу, кое с кем доверительно поделился своими замыслами. Благодаря этому его планы стали известны многим лицам, и слух о них достиг ушей императора. Император повел себя несколько необычно; он стал при удобном случае призывать к себе заговорщиков и, делая вид, что ни о чем не слышал, увещевал их и давал разумные советы. Чем более явным становился заговор, тем более свободно обращался с заговорщиками император, желая таким образом привлечь их на свою сторону.
Но нельзя отмыть добела эфиопа[905]. Никифор остался верен себе и заражал скверной всякого, к кому приближался; одних он привлекал на свою сторону клятвами, других – обещаниями. Простые воины не слишком заботили Никифора – они и так уже все склонились на его сторону. Его помыслы были обращены к вельможам, и он всеми силами стремился заручиться поддержкой военачальников и главных членов синклита. Ум его был острее обоюдоострого меча, однако Никифор не отличался постоянством и лишь в одном проявлял твердую волю – в стремлении к власти. Медоточивый в речах, весьма любезный в обращении, он порой надевал на себя лисью маску смирения, но случалось, что и проявлял истинно львиный пыл. Он обладал могучим телосложением и хвастался, что может померяться силой с гигантами; кожа у него была смуглой, грудь – широкой, и он на целую голову возвышался над всеми современниками. Каждому, кто наблюдал, как он играет в мяч, гарцует на коне, мечет стрелы, потрясает копьем или правит колесницей, казалось, что перед ним некое новое чудо; он разевал рот от восхищения и разве что не застывал на месте. Благодаря этим качествам Никифору удалось завоевать расположение многих людей. Он настолько продвинулся в достижении своей цели, что даже привлек на свою сторону мужа сестры самодержца, Михаила Таронита, удостоенного сана паниперсеваста[906].
7. Однако мне следует вернуться к прерванной нити повествования и продолжить рассказ по порядку. Самодержец постоянно думал о том, сколько времени прошло с момента, как ему стало известно о заговоре Диогена, и испытывал душевное смятение, вспоминая, с какой благосклонностью относился он к обоим братьям с самого начала своего правления, {256} каких милостей и забот удостаивал их в течение стольких лет, однако не сумел изменить к лучшему характер Никифора. Обо всем размышлял император – о том, как Диоген после первого неудачного покушения вновь явился к нему, и о том, как его оттолкнул Татикий. Он знал, что Никифор точит против него свой злодейский меч, торопится замарать руки невинной кровью и что, сидя до поры до времени в засаде и подстерегая его по ночам, он уже готовится к открытому убийству. И вот Алексея обуревали противоречивые мысли. Он не хотел преследовать Диогена, ибо питал к этому мужу искреннюю привязанность и любовь; в то же время, сопоставляя факты, понимая, до каких размеров может вырасти это зло, и отдавая себе отчет в том, какая опасность угрожает его жизни, Алексей страдал душой. Приняв все это во внимание, он решил взять под стражу Никифора.
