— Не притворяйся, будто ты не в курсе дела. Небось не хуже моего знаешь, что это цыгане. Каждый раз, как только дело доходит до чего-нибудь серьезного, они ничего, кроме своего языка, не понимают, черт его знает, как он там называется. Того и гляди — потребуют признать его третьим государственным языком[13]…
— А ты?..
— Нет. Два-три слова знаю, остальное…
Шаровая Молния распахнул полы пиджака. За поясом торчала черная ручка резиновой дубинки.
— Вот мой толмач. Убийц полицейского он живо научит даже на санскрите говорить, можешь быть уверен.
— Бога ради, не надо…
Харьюнпяа притронулся к рукаву Шаровой Молнии, но тот резко отдернул руку, совсем как Валпури, когда она еще вдоволь не накапризничалась. Но Шар не капризничал — он смотрел куда-то в потолок, Харьюнпяа заметил, что он прячет глаза.
Лифт остановился, они вошли и оказались в окружении серых металлических стен, словно в консервной банке. Лифт стал опускаться; глазок наблюдателя следил за пассажирами сверху, и кто-то где-то видел, как выглядят их макушки, только то, что происходит в мозгу, оставалось для него тайной.
— Асикайнена никто не любил, когда он здесь работал, — проговорил Шар непривычно глухим голосом. — Он был такой… оригинал. Как и я. И я знаю… Но я его любил. В те времена, когда мы работали в группе краж со взломом, он был моим лучшим другом. А для приработка мы следили за хлебными машинами. Утром, закончив объезд, мы сидели с ним в какой-нибудь забегаловке и ели свежие французские хлебцы. Он мне всякий раз говорил: «Послушай, Шар, в один прекрасный день ты еще станешь начальником криминальной полиции»… Оригинал, и только. Здесь таких, как тебе известно, не любят. — Шар сунул в рот жевательную резинку и быстро заработал челюстями. Потом заставил себя усмехнуться: Ты подумал, что я хочу их проучить. Да нет. Даже дерьмо возить — и то какой-то гуманизм требуется. Это просто для острастки.
Лифт дошел до цокольного этажа. В коридоре, ведущем направо, находились пустые следственные комнаты, но, повернув налево, человек попадал в переход, подобный тем, какие бывают в аэропортах. Сразу за ним шла застекленная комната надзирателей, примыкающая к помещению со скамейками, куда задержанных доставляли прямо из машины.
Сюда, в комнату, прозванную «садком», набилось множество народу — поглядеть на убийц пришли даже надзиратели с верхних этажей. Под яркими лампами «садка» топталась группа Каллио — один констебль постарше, два помоложе. А между ними стояли оба арестованных.
— But why? Please, take my passport and…
— Tsast kiip joor mauth kloust and empti joor pokits!
— But why? Why!
— Kiip joor mauth kloust, juu pladi möödö![14]
— Дьявольщина… — Харьюнпяа остановился словно вкопанный и сжал виски, как будто у него заболела голова. Шар, не сбавляя скорости, протиснулся между стражниками на середину комнаты. Он хорошо говорил по-английски, так как несколько лет назад служил в военной полиции на Кипре.
— Okay. What’s the problem?[15] — начал было он и тут только понял, что́ произошло. Немного пригнувшись и сразу выпрямившись, он сдернул с головы наушники и заорал: — Засранцы! Быть не может!
Отступать было поздно — задержанные дергали его за лацканы и жестикулировали, обрушивая на него поток английских фраз.
Это были негры — африканцы, цветные, черные, с курчавыми волосами и темной кожей, только разных оттенков — лицо длинного было почти черным, словно какое-то редкое дерево, а у того, что пониже, кожа мягко мерцала при свете ламп, напоминая шоколад «Миньон».
Харьюнпяа тяжело перевел дух и медленно, на негнущихся ногах, словно во сне, направился в комнату стражи.
— Вот их паспорта, — сказал Мяэнсюрья. Это был старший надзиратель, мужчина лет пятидесяти, обычно старавшийся скрывать свое мнение, но теперь в его голосе звучал явный ужас.
Харьюнпяа стал набирать номер телефона, а второй рукой открыл верхний паспорт, на первой странице значилось: «Corps Diplomatique»[16]. Ко второму паспорту он даже не притронулся.
— Полицейское управление слушает, номер четвертый, — раздалось в трубке.
— Это Харьюнпяа, звоню из «садка». — Передай снова всем машинам приметы убийц. Задержаны не те люди. Если комиссар на месте, хорошо бы ему быстро прийти сюда.
— Полицейское управление. У телефона номер четвертый, — опять повторил голос в трубке.
— Говорит Харьюнпяа, я в «садке»! Объяви…
— Не стоит, — сказал Мяэнсюрья. — Телефон не работает. В горячие дни с ним всегда так. Правда, его можно включить по коду тревоги, но мы его не знаем. Почему-то его засекретили.
— О’кей…
— Полицейское управление слушает, номер четвертый. Кто пытался к нам дозвониться?
— Кто они, по-вашему? — неистовствовал за стеклянной стеной Шар. Он загнал всех трех констеблей в угол. Те стояли, онемев от смущения, но было видно, что они уже начинали злиться — ведь они действовали правильно, схватили, как им было указано, темнокожих. Констебли, молодые, светловолосые и плечистые ребята, видимо, были направлены в Хельсинки прямо с курсов.
— Кто они, по-вашему?
— Ну, похожи на черномазых…
— Похожи. Черные они и есть. А убийцы — цыгане!
— По рации передали, что оба темные.
— Господи помилуй! И как ты только получил лычки старшего констебля? Неужели ты цыган не знаешь?
— В наших краях цыган называют цыганами… А в международных законах, наверно, найдется парочка параграфов, по которым этих двоих можно выдворить из страны.
— В ваших краях, может, дневальный передает по рации — принесите, мол, мне, ребята, конфет из киоска. А теперь ты в наших краях, в столице! Нашу рацию может слушать кто угодно — газетчики, министры… Это расовая дискриминация — называть цыган цыганами.
Харьюнпяа тихонько пошел обратно к лифту. Мяэнсюрья, расстроенный, следовал за ним.
— Харьюнпяа…
— Да?
— Я о срочной связи — вдруг ты о ней кому-нибудь скажешь… Я не имел в виду, что она плохо поставлена. Не говори ничего такого. Она все-таки помогает провести дежурство — всегда знаешь, когда надо посмотреть новости по телевизору.
— Не беспокойся. Никому не скажу.
— Хорошо. Просто я засомневался. Даже моему месту многие завидуют.
Двери лифта открылись, и в коридор впорхнул Кандолин.
— Стрелки́ здесь?
— Какие-нибудь стрелки́ тут, надеюсь, есть…
— Что?.. Ты куда, Харьюнпяа?
— Кофе пить. У меня за весь вечер ни минутки свободной не было. — Харьюнпяа вошел в лифт и, прежде чем двери закрылись, успел сказать: — Меэттянен хотел, чтобы ты рассказал газетчикам, что этих парней задержали его ребята.
Пить кофе он не пошел. Дошел до конца длинного коридора, напоминающего слепую кишку, и стал смотреть в окно. На улице уже совсем стемнело. И хотя не было еще и середины августа, за стеклом то и дело мелькали желтые листья. Поднялся ветер.
Вдобавок ко всему Харьюнпяа мучило то, что он не любил Кандолина, хотя почти не знал его. Вообще-то Кандолин считался дельным работником и к нему относились с уважением, подчиненные его даже любили. Да и не только подчиненные. Стоило собраться веселой компании в любом углу Полицейского управления, как можно было с уверенностью сказать, что Кандолин там и смеется громче всех.
Может быть, именно этот смех и был неприятен Харьюнпяа?
7. СОВЕЩАНИЕ
— Да, оба цыгане, — сказал Кандолин по телефону. — Свидетелей — десятки. Нет, еще нет. Для проверки кое-кого задержали, но, как руководитель операции, хочу подчеркнуть, что никто пока не арестован.
Долговязый и костлявый на вид, Кандолин чем-то напоминал американского бизнесмена. Его движения отличались быстротой и гибкостью, по возрасту ему не дашь больше сорока, хотя на самом деле было уже за пятьдесят.
— Можете не сомневаться, убийство полицейского не останется безнаказанным. Конечно, на этой стадии… Он не был при исполнении служебных обязанностей, но обнаружились известные обстоятельства, позволяющие предположить, что именно они являются причиной содеянного.
Кандолин был одет в серый костюм и белоснежную рубашку с галстуком в красную полоску. Он носил очки в темной оправе, слишком массивные для его лица, такие, какие вошли в моду у чиновников во времена президента Кекконена. В электричке Кандолина было бы трудно отличить от остальных пассажиров — он мог сойти за представителя любой другой профессии.
— Безусловно. Звоните…
Была пятница, половина второго ночи. Ездившие на Малый порог полицейские и вызванные из дому следователи отдела, теснясь, сидели в кабинете комиссара Кандолина. Совещание не клеилось: в дверь то и дело стучали, кто-нибудь приносил новые сведения, что-то сообщали по телефону, кто-то вспоминал о незаконченном расследовании — но главной помехой был телефон, трезвонивший без передышки. Звонили из всех губернских газет, едва только Финское телеграфное агентство передало полученное известие. Кандолин, который только что узнал, что жертвой выстрелов оказался полицейский, возбужденно, словно очевидец, излагал каждому звонившему ход событий от начала до конца — он никого не хотел обделить. Но на лицах остальных читались ночная усталость, задерганность и недостаток кислорода в комнате без окон.
