— А вы знаете, где он был вчера?
— Где-нибудь пьянствовал. Он это любил. Наверно, и без женщин не обходилось. Меня это не волнует. Только не рассказывай мне, что он был там с такой женщиной, которая льет теперь слезы возле трупа любимого…
— Не буду.
Яана встала и взяла пепельницу. На бедрах вязка колготок была плотнее, кожа под ними выглядела более упругой и блестящей.
— Он с цыганами водился? Говорил о них?
— Тогда он не водился бы со мной, можешь мне поверить.
— О’кей! — Харьюнпяа быстро погасил сигарету. — Я хотел бы взять его вещи.
— Не возражаю. Груз будет небольшой.
Женщина открыла стенные шкафы в кухонной нише. Там лежали главным образом ее собственные вещи, но было несколько мужских рубашек, висели пиджаки и брюки, на полу рядом с большой дорожной сумкой стояли коричневые ботинки и валялся один носок.
— Сумка его.
Харьюнпяа поставил сумку на постель и открыл. На дне лежали десятки старых, истершихся в бумажнике или в кармане лотерейных билетов с загнутыми краями. Выигравшие номера были обведены химическим карандашом.
— Выигрывал он только изредка и понемногу, — объяснила Яана. — Человек мелких удач… Но он ненавидел работу — вернее, не ненавидел. Он хотел, чтобы работа оставляла ему время и для жизни.
Яана Суоминен стала перекладывать вещи в сумку. Вдруг она остановилась совсем рядом с Харьюнпяа, выставив одно бедро, приложив к губам палец с длинным красным ногтем; ее кожа уже не казалась теплой, такой, к которой хочется прикоснуться; теперь она скорее напоминала тонкий полиэтилен, который зашуршал бы под пальцами так же, как ее душа.
— Ты спросил о цыганах… Однажды он все-таки о них говорил. Давно, когда был еще филером.
— Да?
— Три цыгана на чем-то попались — я уже не помню, на чем. Во всяком случае, они были несовершеннолетние или что-то в этом роде, так что их нельзя было засадить за решетку. В наказание Рейно заставил их наложить в штаны. Ты это имел в виду?
— Не совсем. Но и это сойдет.
Яана наполнила сумку, Харьюнпяа ее застегнул; он уже знал, что все напрасно, что ни в карманах Асикайнена, ни в других вещах не найдет ничего полезного, но желание Кандолина, во всяком случае, было исполнено.
— Надо, наверно, составить опись его имущества? — спросила Суоминен.
— Это забота родственников.
— Он иногда говорил, что у него есть участок леса где-то под городом Ювяскюля. Это, кажется, очень денежный товар?
— Может быть.
— Может быть… Похоронная машина увозит человека, полицейский — его вещи, какие-то неизвестные люди — деньги. А мне достаются всего два слова — «может быть».
— Вы не состояли в браке.
— Но больше полугода жили вместе.
— Этого мало. Если он не оставил завещания. В начале следующей недели вас, очевидно, пригласят на беседу. Так что попробуйте вспомнить заранее о разговорах и делах Рейно.
— Вот как.
— Да. До свидания.
Харьюнпяа с сумкой в руках направился к двери. Суоминен села в изножье кровати, но на этот раз не скрестила ноги, а вытянула их, потягиваясь.
— Не хотите ли с утра пропустить для бодрости? — спросила она. Голос у нее был такой же, как до этого, только слова она проговаривала медленнее, многозначительнее.
Харьюнпяа опустил сумку на пол, обернулся и посмотрел ей в глаза.
— Рейно застрелили, — сказал он медленно. — На Малом пороге, в кабаке. Пуля попала в сонную артерию, кровь хлынула фонтаном и за пару минут вылилась вся до капли. Это была жуткая картина.
— Фу. Не надо… — Яана Суоминен отвернулась — Харьюнпяа увидел ее четкий, точно нарисованный графитом профиль. Потом женщина снова обернулась к Харьюнпяа: — Значит, не хотите? Для разминки?
— Нет.
— Жаль.
10. СВИДЕТЕЛЬ
У молоденького цыгана, доставленного в «садок», на заведенных за спину руках были наручники. Лицо парня выражало ужас, он тяжело дышал.
— Зачем вы, добрые люди, привели меня сюда?
— Ты кого застрелил из этого пистолета?
— Никого. Честное слово. Поверьте…
— Из него только что стреляли. Он еще пахнет порохом. В кого ты стрелял?
— Добрый господин начальник, пистолет сам выстрелил. Я и не думал — он стукнулся о землю.
— Так. Где ты его украл?
— Нашел.
— Ну конечно. Зачем ты хотел влезть в автобус?
— Это наша машина. Я хотел угнать ее домой.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— И собирался сесть за руль? Без прав?
— Да. Там наша картошка. Ее надо завтра доставить в магазин, мы же все живем на эти деньги.
— Не ври! Вы живете на краденое, мошенничаете, выпрашиваете у государства помощь, которая вам не предназначается… это все равно что залезть каждому из нас в карман. И в этой машине случайно оказалась картошка Фейи Хедмана? И эта машина случайно принадлежит Фейе Хедману? И совершенно случайно ты чуть раньше, собираясь застрелить Фейю Хедмана, застрелил из этого пистолета полицейского?
— Нет!.. — Паренек чуть не упал на колени. — Я не стрелял… Фейя… это же мой брат… Он ведь жив?
Никто не ответил. Парень начал дергаться, безуспешно пытаясь освободиться, надзиратели прижали его к стене и держали, пока он не перестал вырываться и не заплакал.
— Это мой брат… мой любимый брат… Он жив?
Наручники сняли.
— Разденься!
— Зачем?
— Разденься!
Мальчик начал раздеваться, но, обнажившись по пояс, остановился.
— Снимай все.
— Я не могу — вы все старше меня.
— Не валяй дурака! Раздевайся.
Наконец мальчик снял с себя все, он был тощий и не очень смуглый. Стыдясь самого себя, он присел на корточки. Кто-то из мужчин сказал:
— Не волнуйся за свой товар, его никто не конфискует. Хоть это и было бы в интересах твоего же народа — ничего хорошего из него все равно не получится.
Все прыснули.
— Тебя задержали по подозрению в одном убийстве и попытке совершить второе, — сказал Кандолин. — Принесите ему арестантскую одежду.
— Я не понимаю… Как вы не уразумеете? — повторяла старшая из женщин — и теперь, когда тут не было других полицейских, Харьюнпяа вдруг поверил, что она говорит правду; по ее голосу было ясно, что она потрясена и пытается сдержать бессильные слезы. А под всем этим он угадывал с трудом скрываемое ожесточение — результат повторяющихся одна за другой несправедливостей. — Если вам плевать на парней, то подумайте хоть обо мне — их матери! Поставьте себя на мое место: в больнице при смерти лежит один ваш сын, раненный какими-то убийцами, а потом в этом преступлении обвиняют вашего второго сына и бросают его в тюрьму. Ведь вы-то знаете, что это неправда… Это неправда!
Харьюнпяа молчал. Он мог бы сказать что-нибудь успокаивающее, ни к чему не обязывающее, но не хотел; ему было странно, что женщина права, что в чем-то произошла ошибка, но он не мог найти ни одного убедительного объяснения этой истории. К тому же утро чересчур затянулось, стрелки часов близились лишь к девяти, хотелось спать, мысли путались почти как у пьяного.
Незаметно для себя Харьюнпяа прибавил шаг, а женщины и дети летели за ним — коридор наполнился шуршанием юбок, стуком каблуков и звяканьем браслетов; в дверях появлялись следователи, но быстро исчезали, и Харьюнпяа догадывался, что по крайней мере в десяти комнатах говорят:
— Семейный совет убийц начинается. Скоро их наберется столько, что и полицейский не протиснется…
— Хулда, я вдруг вспомнила, — тихо, как-то испуганно сказала младшая из женщин.
Харьюнпяа шел впереди и плохо ее расслышал. Вся компания остановилась, Харьюнпяа тоже; когда он стоял в лифте за спиной этой женщины, он увидел ее узкий длинный затылок, похожий на вытянутую шею птицы, а пряди, выбившиеся из прически, отливали черно-синим блеском, как у Элисы, когда она собирала в узел волосы. У женщины был такой вид, точно она где-то всю ночь проблуждала. На руках она качала ребенка такого же возраста, как Пипса, его дочь, и Харьюнпяа показалось, что женщина уже опять беременна и срок немалый.
— Старина Калле и Алекси там вдвоем…
— …поди знай, что этому склеротику в голову взбредет…
— А Алекси, этот рохля, он и не догадается его отговорить.
Женщины, склонив друг к другу головы, о чем-то шептались и, когда заметили, что Харьюнпяа прислушивается, перешли на цыганский язык, он не понял больше ни слова. Тем не менее ему показалось, что, помимо всех других бед, у них появилась еще одна.
— Хиллеви…
Старшая женщина подозвала одну из маленьких девочек, достала из кармана фартука какую-то бумажку — наверно, деньги, — сунула в руку девочки и шепнула ей что-то на ухо. Девочка повернулась и побежала к лифту — ей было лет десять, может, и меньше. Длинная, намного ниже колен юбка плескалась вокруг резво бегущих ног, большие резиновые сапоги хлопали по полу.
