страны, плетьми били. На пикники ездили за город, сосиски с пивом под пластинки с песнями и маршами жрали. А за городом — ой! надо же… концлагерь с колючкой, где даже видно, как евреев и цыган, как русских военнопленных каждый день сотнями, тысячами в вагонах, как скот, привозят, разгружают, как голодом, холодом и непосильной работой морят, газом травят, а трупы потом жгут так, что пепел на головы их немецкие, бабьи отовсюду сыплется… А они после этого: «Мы же не знали, не ведали. За что же нас так?»… Их потом, немок-то, на экскурсии под конвоем в эти лагеря водили, носом, так сказать, в дерьмо всё это тыкали: вот, смотрите, сучки, что ваш Гитлер сделал, что ваши мужья, отцы и братья — его подручные — натворили, исполняя приказы его… Не знали они!.. Не верю! Знали и прекрасно всё понимали. Но признаться себе в этом боялись, пошевелиться просто, слово против сказать, выйти к магистрату, дорогу перекрыть танкам и колоннам боялись, эшелонам смерти с узниками. Почему? Да потому что сосиски… потому что пиво… Ведь он, Гитлер, тоже не с крематориев начинал. Он же тем Гитлером, которым мы его знаем, этим чудовищем, не сразу стал. Сначала автобаны, заводы, работу, твёрдую марку дал людям. Людям, прошедшим войну, послевоенную разруху и гиперинфляцию, и версальское унижение тоже прошедшим. Он ведь Германию «с колен поднял» и «снова сделал великой». И они приветствовали его и всё это. Зигами приветствовали, хайлями и всем сердцем своим: спаситель, благодетель, отец родной, фюрер… А заодно приветствовали и то, как пёстрое разнообразие и многоголосье в Рейхстаге сменилось на серое единообразие и единомыслие, голосующее по команде всегда только «за». А потом и «хрустальную ночь» приветствовали, и избиения, похищения, а потом и аресты всех несогласных. А это тысячи арестов, десятки тысяч, сотни… Ну, а потом уже и аншлюс Австрии на всенародном референдуме все, как один, разумеется, поддержали. А потом и аннексию Судетской области в едином порыве приняли: как же, там же наши немцы живут, а их там, у! эти проклятые, как их там… чехи! обижают… нехорошо! Ну, а потом — ты и всё сам хорошо должен помнить, что потом было. И вся Чехия под него легла, и Польша, и Бельгия с Голландией, и могучая Франция, и хладнокровная Норвегия, и гордая и храбрая Югославия — и всё под громогласное «ура», под всеобщий «одобрямс», под чепчики в воздухе, под хайль, хайль, хайль… А газовые камеры за нашей околицей, — Архипов зацокал языком, — ой, мы же не знали… ай-ай-ай.
Кирсанов смотрел на него, и действительно не знал, чем и как тому возразить. Горькая архиповская правда била его по ушам, вязала ему язык, цепко держала по рукам и ногам. Горькая и от того такая обидная. И в эту минуту он почувствовал себя беззащитной немецкой женщиной, к которой в дверь ломится целая ватага чужих солдат. Брр! — Кирсанов весь поёжился от мысли, что его могло ожидать.
Машинально попытался возразить:
— Ну, ты сравнил… Гитлер и эти, наши… Причем здесь… концлагеря-то?
— Да при том! — резко перебил его Архипов, — и тогда, и сейчас — геноцид! Политика, направленная на уничтожение населения на оккупированной территории, понимаешь? Война Холодная проиграна, большую побежденную страну раздербанили на несколько маленьких, в каждую — оккупационную администрацию поставили, гауляйтеров своих, только из местных. А теперь уничтожают население здесь. Медленно, но верно. Систематически и со знанием дела. И чтоб незаметно было, чтоб народ прочухать не успел. Жратвой и водой поганой, воздухом отравленным, медициной и таблетками некачественными, стрессами постоянными. А зачем? Так я же уже тебе сказал: чтобы место освободить под сдачу всего в аренду. Чтоб недра наши качать и туда, — Архипов махнул рукой в сторону, — продавать, а не здесь на нас тратить. Ведь когда нас много — нам и ресурсов много нужно. А так — всё лишнее продать можно. А деньги вырученные, миллиарды и триллионы — себе, в карманы офшорные… Отработал вахту здесь — и туда, на покой… А ещё — да чтобы просто нас меньше здесь стало, чтобы не могли мы им сопротивление оказывать. Ведь ты что думаешь, нас, россиян, что, сто сорок миллионов, как везде говорят? Официальная статистика их. Дудки! Враки это! Миллионов восемьдесят от силы осталось. Остальные — кто сам помер, кого убили, кто не родился, кто в петлю полез с жизни такой, кто за границу сбежал. А они нам лапшу на уши…
— Ну, брат, ты хватил, геноцид… — вставил Кирсанов.
— Да, да, именно! Геноцид! Самый настоящий! — опять перебил его Архипов. — Только технологии изменились. Газовые камеры сменились на полки продовольственные, кучи мусорные токсичные, медицину платную или бесполезную, а надсмотрщики — на камеры всевидящие и разномастных сборщиков долгов. И процесс по времени растянули… Да, вот тебе — пример хороший. Собаки.
— Что собаки?
— Ты вспомни, прежний мэр московский всё с бездомными, бродячими собаками боролся. Их тогда кругом в Москве развелось… Нападали на прохожих, детей кусали, в общем, облик города портили. Тогда ещё все газеты про это писали… Ну, вспомнил?.. «Московский Комсомолец», это… В новостях ещё показывали… Ну?
Кирсанов продолжал так же смотреть на Архипова, не выражая на лице никаких эмоций и воспоминаний.
Архипов продолжал:
— Народ тогда возмущался, как это они, живодёры, так к собачкам бедным, братьям нашим меньшим, относятся… ловят их, убивают, потом на свалку выбрасывают… Белый Бим Чёрное ухо какой-то получается… Ещё эта, как её, сисястая такая актриска, эта… как её… Бриджит Бордо, о! — Архипов заулыбался, вспоминая этот вечно чуть приоткрытый ротик и пышный и когда-то вожделенный всей мужской половиной человечества бюст, — француженка эта возмущалась больше всех, на мэра тогда бочку катила, судами международными ему грозила. Так что ты думаешь? Мэр репу себе лысую почесал, почесал, подумал, зачем ему это, и велел собачек по-другому со свету изводить. Их стали ловить, кастрировать и на волю выпускать. И кобелей, и сук. Ещё и накормят на дорожку хвостатых. Во как! Все живы — все довольны. Только собак бродячих, как мэр того и хотел, скоро не стало в Москве. Не народились они больше. Амба! Вот тебе и современные технологии: без шума и пыли. А ты говоришь…
Кирсанов молчал, понурив взгляд. Потом взглянул на Архипова, глубоко вздохнул и промолвил:
— Хорошо. Я проведу вас мимо постов. Снег там только глубокий будет. Чуть только засветает, и дорогу станет видно.
— Добро! Я в тебя верил, Дмитрий… Николаич. Добро!
Глава XLIV
Ропотовы довольно
