измучилась!
Это признание вырвалось как бы помимо ее воли, и Елена не успела вложить в него то, что подсказало бы ему способ ее утешить. Алексей Степанович был лишь смущен и раздосадован этим натиском и невольно отступил на шаг.
— Тише! Сейчас вернется Лиза…
От неожиданности она поддалась этому предостережению, но затем удивленно спросила:
— Вернется, и что?
— Ей не надо этого слышать. Достаточно, что ты все выскажешь мне.
— Вам? — она упорно не понимала, против чего ее предостерегают. — Почему вам? Разве это тайна?
Алексей Степанович начал терять терпение:
— Потому что дочери неинтересны подробности ваших скандалов! Что же тут непонятного! Вы и так вовлекли в ваши дрязги всех, кого можно! Пощадите одного человека!
Глаза Елены сразу высохли.
— Я сама возьму мужа из больницы.
— Сама? Постой, ты же недавно… Мы с Лизой приготовили комнату! — Алексей Степанович боялся согласиться с невесткой, которая успела гораздо тщательнее обдумать то, о чем сообщала ему только сейчас. — Пусть он поживет с нами лето!
— Нет, — ответила она твердо, забывая о намерении робко просить и вымаливать.
— Почему?! Поверь, так будет лучше…
— Да потому, что вы и так сделали из него неврастеника! Вы, вы, вы! — закричала она, готовая сорваться и расплакаться раньше, чем эти слова дойдут до него.
Алексей Степанович покраснел своим большим покатым лбом, на котором, словно на смородинном листе, обозначились сиреневые склеротические прожилки.
— В чем же ты меня обвиняешь?! — воскликнул он, задавая этот вопрос только потому, что он вызван ее словами, а не потому, что за ним скрывалась некая суть, которую он желал бы узнать.
— Это долгий разговор. Сейчас не время. Ведь скоро вернется Лиза?
Она ставила условие, как бы заранее уверенная, что он его примет.
— Ты права. Конечно, не время, — торопливо согласился Алексей Степанович и стал озабоченно споласкивать лейку.
Елена изучающе смотрела на него. На террасе мыли полы, и вода ручьями сбегала на крыльцо.
— У вас какой-то культ дочери! «Лиза… Мы с Лизой»! Впрочем, до замужества отец тоже обожал меня, и я казалась ему ангелом. Наверное, это фамильная черта Борщевых — рано терять жен и болезненно привязываться к дочерям.
Несмотря на ее стремление его задеть, Алексей Степанович сдержался и промолчал. Тогда Елена перенесла свою досаду на то, что заставило ее сюда приехать, испортив людям день и, в сущности, ничего не добившись. Она сама виновата, что вновь поддалась приступу агрессивной решительности, и ее все бесило, — и фуфайка Алексея Степановича, и это крыльцо, и Лиза, которая должна была вернуться.
— Значит, Федю определили, — сказала она спокойно и безучастно, и почему-то именно сейчас Алексей Степанович не выдержал и взорвался.
— Откуда в тебе столько желчи! Делай как знаешь! Скоро я ни во что не буду вмешиваться! Я устал от ваших дрязг! Вот у меня есть дача, и оставьте меня в покое! — закричал он, снова краснея покатым лбом, но в это время хлопнула калитка, и они с Еленой разом обернулись.
К ним навстречу шла Лиза. Она держала за руку девочку, которая пряталась за ее спиной при виде незнакомых и рассерженных людей.
— Это Настенька, — сказала Лиза, поздоровавшись с троюродной сестрой и поцеловав отца. — Такая развитая… Учится в третьем классе, а уже читает «Героя нашего времени», хорошо умножает в уме, делает шпагат и подбирает по слуху на пианино!
Алексей Степанович и Елена молча переглянулись, как бы предоставляя друг другу право выразить удивление по этому поводу.
— Что ж, подрастет, и добро пожаловать в университет, — Алексей Степанович наклонился, чтобы погладить девочку по голове.
— Летом я буду с ней заниматься, — сказала Лиза, угадывая по лицу Елены, о чем они говорили с отцом.
— А я вас помню, вы тот дядя, — сказала девочка, осмелев, когда Алексей Степанович убрал руку с ее головы.
Домработница Анюта выплеснула из ведра грязную воду.
— Как ты здесь очутилась? Кто тебе разрешил? — набросилась она на девочку.
— Не сердитесь. Мы встретились в лесу, и я привела Настю сюда. Она у вас умница, — сказала Лиза.
— Этой умнице ремня надо хорошего! Ей что было велено! — из благодарности к тем, кто похвалил дочь, Анюта еще больше на нее напустилась.
Вскоре Анюта и девочка простились с хозяевами. Алексей Степанович поднялся к плотникам — взглянуть, как идут дела, а Елена и Лиза расставили стулья на убранной и вымытой террасе, Лиза расстелила на столе скатерть и поставила ведерко с цветами — лесными подснежниками.
— Чудесные, правда? Я их так люблю, — сказала она, но, почувствовав, что чем-то раздражает Елену, тотчас же смолкла.
— Говори, говори, что же ты!
— Ты так странно на меня смотришь…
— Сознайся, ты всерьез: лес, цветочки? Наверное, это в стиле вашей дачи?
Лиза пыталась справиться с подступавшей обидой.
— Зачем ты?
Елена сделала усилие, чтобы на этот раз сдержать себя.
— Ладно, не хмурься. Морщины будут…
Снова спустившись на террасу, Алексей Степанович понял, что между Еленой и дочерью произошел неприятный разговор. Он не стал спрашивать о причинах, а решил сначала поделиться с Лизой своей радостью:
— Лизочка, ура! Плотники божатся кончить в июле! С середины лета заживем спокойно… А где Лена? Что у вас стряслось?
Лиза слегка поморщилась и уклончиво пожала плечами.
— Сама не пойму. Цветы ей не понравились… Наговорила мне обидных слов и исчезла… Значит, обещали в июле? — вернула она отца к приятной для обоих теме.
Проснувшись с мыслью, что сегодня он выписывается, Федя не был этому рад, а, напротив, всячески гнал от себя эту мысль, словно ему была гораздо желаннее возможность остаться в больнице. Он успел уже свыкнуться с больничной обстановкой, ничем не выделяясь среди соседей по палате, но стоило ему представить себя в окружении родных, и он со стыдом чувствовал, что разительно отличается от отца, жены и сестры тем новым положением, которое придавало ему лечение в психиатрической клинике. Федя будто бы появлялся на улице в арестантской одежде и каждую минуту ждал, что в нем опознают преступника.
Он легко мог вообразить одобряющие улыбки домашних, их немые заверения в том, что все осталось по-прежнему, что он все тот же любимый ими Федя, попавший в небольшую переделку и сумевший благополучно из нее выкрутиться. Но попробовал бы он им поверить, и это послужило бы лучшим доказательством, что с ним произошли необратимые изменения, самым печальным итогом которых и была бы его неуместная жизнерадостность. Чтобы домашние оставались веселы и бодры, ему пришлось бы делать вид, будто сам он удручен и подавлен, и лишь урывками радоваться обретенной свободе. Их лица сияли бы счастьем за него,
