И когда привратник говорит ему на идиш это пожелание (счастливой судьбы), Эрни видит, как в его глазах загораются две Звезды Давида, и начинает понимать, что перед ним Праведник. “Значит. — думает Эрни, — мои предки радуются вместе со мной, откуда можно заключить, что я действительно потомок Праведников, и мне положено быть счастливым за них за всех подле моей возлюбленной”. “Наслаждайтесь вашим хрустальным стаканом. — продолжает привратник, одобрительно улыбаясь. — даже если он у вас всего на один день”. “Пожалуйста, не думайте. — тотчас же замечает Эрни. — что у меня есть хоть малейшее желание наслаждаться споен невестой. Она не хрустальный стакан, из которого пьют виноградное вино, и она не…”
Но привратник иронически щелкает клювом, и две Звезды Давида смотрят на Эрни, словно желая сказать: уж не собираешься ли ты, мой мальчик, обучать меня, как зароняют семя? А потом он становится большой желто-серой птицей и. вяло хлопая крыльями, улетает под лепной потолок темной синагоги.
Рыжая бородка раввина тоже напоминает клюв, и черный талес расходится так, что видно его белое ласточкино брюшко. Эрни молится, чтобы изгнать из своего тела, сердца и души всякое христианское искушение, чтобы принять возлюбленную, как нищий принимает Божий день. А вот и улыбающаяся Муттер Юдифь появляется слева от раввина: волосы на парике заплетены в длинные косы и прикрывают ее наготу, как платье со шлейфом: в правом глазу у нее дрожит слеза, в левом — молочная жемчужина. А в углу синагоги, окруженная десятком людей, стоит невеста: такая красивая, что нее меркнет вокруг; такая красивая, что и сама, постепенно исчезая, делается невидимой, и в воздухе остается лишь восхитительный контур, заполненный лицами. “Музыку нам”, — торжественно говорит раввин и протягивает возлюбленной стакан вина; та скромно отпивает не больше половины, подставляя нижнюю губу, чтобы не капнуть. Эрни тоже пригубляется, затем бросает хрустальный стакан под ноги и оборачивается к возлюбленной: ее нежное, сладостное тело теперь снова видно, но очертания лица остаются незнакомыми. “Чтобы ни одна женщина, — говорит Эрни пылко, — не пила из чаши, которую пригубила ты, и чтоб ни один мужчина не коснулся чаши, из которой пил я, и да возродится эта разбитая чаша в наших сердцах, и да пребудет ее дух в нас. в живых или мертвых; ибо знай, моя возлюбленная, для того дух и создан таким, чтобы глаз человека не мог его увидеть, а нога человека — раздавить. Аминь”. По бурным аплодисментам Эрни понимает, что придумал новую форму традиционной речи. “Чудная свадьба”. — говорит мадам Фейгельсон. Муттер Юдифь добавляет: “Чтоб не сглазить! Испокон веков Эрни с Ильзой созданы любить друг друга”. “А я думала, ее зовут Голда”. — замечает мадам Фейгельсон. “Так я и сказала”. — спокойно отвечает Муттер Юдифь. Когда процессия доходит до Ригенштрассе. Муттер Юдифь кутается в шлейф из кос, хотя светит веселое солнце, подкрашенное синевой и зеленью платанов, с которых облетают крылатые семена; они смешались с цветами и покрыли все косы Муттер Юдифь. За ней выступает возлюбленная об руку с господином Леви-отцом, который так важничает, словно жених он сам, а не его сын Эрни-Счастливый. За ними следует мать возлюбленной — небесное создание, чья рука покоится на локте Эрни и весит не больше паутинки. Лица ее не видно из-за легких розовых слез счастья, но-все догадываются: ей льстит, что ее зять — Эрни Леви. И, о чудо, появляется скрипач! Белый живот, легкий черный талес. Он пляшет, и порхает, и кувыркается, будто и впрямь мнит себя ласточкой. Удар смычка — и начинается свадебная песня: “Кто это восходящая от пустыни, опирающаяся на друга своего?” Ой вэй, ой вэй. ой вэй! Потом наша ласточка останавливается посреди дороги, поджидает свадебную процессию, присоединяется к ней и семенит рядом, будто это чопорное католическое шествие, а из окон домов высовываются головы и машут кулаки.
“Положи меня, как печать, к сердцу твоему, ха ха! Как печать, на мышцу твою, хи-хи! Потому что сильна, как смерть, любовь”.
Все уже хотят, чтобы скрипач умерил свой восторг по поводу свадьбы, но, к сожалению, нельзя прекратить пение, потому что в окнах поднимаются кулаки. Эрни считает, что одному из кулаков следовало бы подойти и вежливо сказать: “Дамы-еврейки и господа евреи, не так уж в мире весело, чтобы вы так залихватски играли на скрипках: каждый удар вашего смычка пронзает нам сердце: неужто в вас совсем нет жалости?” Но упрямые кулаки молчат, поднимаясь только издали, и получается, будто процессию никто не тревожит: все пары идут себе спокойно, изящно и томно поддерживая друг друга, как на приятной прогулке. Даже эта ласточка-скрипач, и та замедлила полет в знак недовольства кулаками: и в гостиную семейства Леви она входит под протяжный звук смычка и под душераздирающее пение:
Большие полы не икнут потушить любим, и реки не зальют ее, ой вэй, ой вэй, ой вэй! Кто это восходя-тая от пустыни, опирающаяся на друга своего?
И где только господин Райзман раздобыл такой роскошный цилиндр, а дорогая мадам Тушинская — эту лисью шляпу, которая едва прикрывает затвердевшие у нее на шее бугорки? А этот оборванец. Со ломов Вишняк, держит трость с золотым набалдашником между коленями и вцепился в нее обеими руками. будто боится, что она улетит.
К счастью, маленькая проститутка из Марселя, которую Эрни тоже пригласил, пришла в очень скромном платье, а второй ивритоязычный солдат — в своей грязной форме. Но, увы, всякий раз, когда у него со лба кровь капает в тарелку, он не перестает извиняться. Хоть умри, нельзя понять, зачем такому доброму, чистому человеку, как он, так усердно извиняться. Зато петь он соглашается, не ломаясь. Сразу влезает на стул и тоненьким, как мышиный писк, голоском выводит по всем правилам вокального искусства старинную любовную песню, которую никто не знает. После каждого куплета, сто раз извиняясь, он протирает узкий сток, по которому кровь попадает ему в рот. Допев до конца, он обворожительно улыбается и просит прощения за то. что в последнем куплете говорится о смерти влюбленных. “Извините. — произносит он. прежде чем сесть. — извините, друзья мои. за грустный конец. Из песни слова не выкинешь; так ее поют в наших краях, эту простую, немудреную песенку: про такие песни обычно говорят: конец плохой, но это значит, что он хороший”. Второй ивритоязычный солдат садится под гром аплодисментов, и тогда красный, как мак. господин Леви-отец пытается что-то объяснить молодому мужу, но женщины все время его перебивают язвительными насмешками, и у него ничего не получается. “Сын мой, послушай моего совета… ибо божественный инстинкт… если житейскую мудрость соединить с божественным инстинктом…”. — говорит он и садится на стул тоже под бурные аплодисменты. Эрни благодарит его кивком головы и внимательно следит за скрипачом, который прыгнул на стол и. сложив губы сердечком, скачет между тарелками, яростно пиликая на своей скрипке. Но нот задрожали и затихли последние— звуки песни гетто, скрипач взбирается на горлышко бутылки и начинает танцевать, как в старину, на носочках. Поглощенный этим зрелищем, Эрни еще ни разу не взглянул на невесту. хотя, ощущая легкое, как дым. давление на локоть, он догадывается, что она стоит слева от него. “Провалиться мне на этом самом месте, если влюбленные хоть словом перекинулись”. — говорит Муттер Юдифь. “Я же не перестаю разговаривать с моей возлюбленной”, — замечает Эрни. “А я не перестаю его слушать”, — откликается молодая жена. “Чтоб я лопнула”, — снова начинает Муттер Юдифь гневно. Но Эрни, улыбаясь, перебивает ее и. по прежнему глядя прямо перед собой, доверительно спрашивает: “Где слова? Где они?” “Да, где они?” — эхом вторит возлюбленная. “Хоть разок взгляни на псе”. — жалобно просит Муттер Юдифь. “А я только это и делаю”, — говорит Эрни. “Он только это и делает” — повторяет голос невесты. “Ну. тогда будь счастлив”, — говорит Муттер Юдифь и целует его. Сразу же вся свадьба гуськом выстраивается за ней в ожидании своей очереди. “Будь счастлив, будь счастлив!” — повторяют все и плачут. Потом молодожены идут к себе в комнату, и по дороге возлюбленная шепчет: “Ноги несут меня туда, где все мило сердцу моему”. Комната молодоженов такая крохотная, что в ней едва помещается швейная машина, узелок и брезентовая раскладушка, покрытая серым одеялом. Эрни с Голдой все же входят туда, и. словно под давлением их спокойного дыхания, комната раздувается, увеличивается, как бы подгоняя свои размеры иод величину их счастья. Теперь это уже огромный дворцовый зал, посреди которого возвышается кровать с балдахином: под балдахином сияет небо, усыпанное звездами, некоторые из которых тихонько спускаются на простыни. Со всей скромностью, какую требует хорошее воспитание, Голда скользит к кровати. Так что права была мадам Леви, когда говорила, что Голду вырастили для ложа пророка (хотя дед утверждал, что даже на такую божественно красивую девушку, как Голда, пророки смотрят холодным взглядом бесплотного духа). И вот уже Эрни берет возлюбленную за руку, и пестрые бабочки, рождаясь у них между пальцами, улетают под небо над балдахином; и вот уже вся рука Голды покоится в руке Эрни, и из жара их рук рождается голубь; Он смотрит на них с минуту большим спокойным глазом, а в это время между ними уже рождается курица, потом белый петух с красным гребнем, потом сверкающая чешуей рыбка… Но когда Эрни привлекает Голду к себе, ее тело оказывается холодным. Он открывает глаза и видит, что держит в своих объятиях тонкий пучок увядшей травы.
