Книга раскрылась на Царствах. Мне кажется, так случилось оттого, что Царства я часто перечитывал, и, видать, корешок ослабел. Не знаю. Давид прощался с Ионафаном: «Давид поднялся с южной стороны и пал лицем своим на землю и трижды поклонился; и целовали оба они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более. И сказал Ионафан Давиду: иди с миром; а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: „Господь да будет между мною и тобою и между семенем моим и семенем твоим“, то да будет навеки. И встал Давид и пошел, а Ионафан возвратился в город» (1 Цар 20. 41–43).
«Ну что же, — подумал я про себя, — значит, судьба». Отложил Книгу и покойно заснул.
XI
И как странно было ему думать, что он, так недавно еще не смевший верить тому счастью, что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого, что она слишком любит его!
Л. Толстой. Анна Каренина.
«Дорогой мой Арсик сегодня нам исполнилося пол года как мы вмести и любим друг друга Арсик это наш с табою праздник и я очень всему этому щаслива что у нас с табою была за эти пол года и уверена что такие празднеки мы будем справлять дястилетяями Незнаю может быть тебе наскучнели эти пол года сомной или нет но я щаслива что такой парень как ты у меня есть это нельзя не скозать на словах не на писать. Миленький мой котярушка я так сильно тебя люблю и ты об этом харошо знаешь. И я еще больше буду дорить тебе сваю любовь чтоба сомной неслучилосьба я не когда тебя нерозлюблю и не оставлю ты Арсик мой первой и последний человек в моей жизни.»
Робертина писала письма. Я получал их едва не каждый день. Оставшись одна со своими грядками, бабой Полей и Пепси-колой она не занималась ничем. Просто сидела и любила меня. Она сидела часами у окошка без особенной надежды, что я приеду, курила «Приму», пускала колечки. Я, душа робкая, был напуган натуралом Серым и больше в Крюково не ездил. Теперь мы встречались в Москве. В разговорах с Робертиной я имел озабоченный и усталый вид — оно и понятно, работы было много. Правда, работа и озабоченный вид между собой были мало связаны, но Робертину мне удавалось убедить, что все дело в работе. Денег не хватало, и это стало порядком раздражать. Я не сердился на Робертину — а, хотя что я вру — конечно, сердился. Да, уже сердился, не то что раньше. Как я ни пытался экономить, все шло прахом — к концу месяца я неизменно входил в долги, и если бы не Варечка и Дима Бриллиантов с их бездумно щедрым сердцем, плохи были бы мои делишки.
Четыре человека в Москве покрывали мои ночи с Робертиной, это были мои друзья, люди широких взглядов, филологическая элита Москвы: доцент Скорняков, поэт Вербенников, старший науч. сотрудник Кучуков и Муля. Все четверо в угоду мне тратили по вечеру в месяц на общение с Робертиной. Все четверо делали вид, что не замечают ее слабоумия. Из почтения ко мне они снисходили к ней, но я стыдился ее перед ними. Друзья не переменялись в приветливом лице, когда она говорила, но я знал, что их внутренний человек при этом корчится и изнывает от тоски. Все же кое-как провести вечер с Робертиной я чувствовал себя в силах. Даже нет, мне все еще нравилось бывать с ней, но, расставаясь, я чувствовал себя совершенно спокойно. Я знал, что через неделю она непременно приедет, что до той поры она будет ковыряться с грядками, писать письма — никак, никак я не ждал измены. И, может быть, от этого спокойствия весь я как-то поскучнел к ней. Я понимаю, Дашенька, вывод, конечно, не фонтан, банальность говорю, правда, правда. Но знаешь, мурзик Ты мой сладкий, мне-то впервой было так… Я же, понимаешь, всю жизнь прожил с мыслью, что меня любимые не любят. Я же боженьке обещался, что если подарит он мне счастье запредельное в неизбывной щедрости, так я только им и жить буду. Я же в церкви поклоны бил за то, чтобы меня раба божья Валерия возлюбила паче живота, и мне и в ум придти не могло, что мне за себя молиться надо. Уж в чем в чем, а в своей способности любить я был совершенно уверен. Я, привычный жить ожиданием смерти всяких отношений, заведомо обреченный на невзаимность преувеличенной силой собственных чувств, наконец мог бы, казалось, быть спокоен и счастлив. И я был спокоен и я был не счастлив. Именно не счастлив — в раздельном написании. У меня было все благополучно, но в любви я был не счастлив. Не могу сказать, что это было не хорошо или мне не нравилось, но я был не счастлив и это было мне удивительно. Я испытывал чувство неудовлетворенности, оттого что я, который так знал, как оно следует любить, оказался не соответствующ собственной морали. Я изо всех сил чахлой воли пытался удержать ускользающее чувство, но увы! — как можно это сделать? Ты знаешь? Я нет.
Покамест мы ходили в музеи. В музеи меня теперь пускали бесплатно как сотрудника кафедры искусствоведения. Больше всего Робертине нравилась Третьяковская галерея, что-нибудь про природу. Меня крючило. Ненавижу Третьяковку. Пушкинский музей Робертина не одобряла — по ее мнению голые греки были безнравственны. Мы побывали в Коломенском и Кускове. Я не знал, чем нам заняться! Дни с ней проходили впустую! Мне уже надоело с ней пить! Временами мне хотелось убежать от нее куда-нибудь — все равно куда, лишь бы без нее. К Степе. К Дане. Не знаю.
«Арсик мне таг хочица чтоба ты сводил меня на спектаколь и в музей вить есть ищо музей где мы неболи на пример батонический сад Арсик чуть незабыла тыже должон дочитать мне „маленькова принца“ если конешно книжку ты не аставил на Арбате. Арсик еслибы ты знал как мне нравица проводить стабою время мне хочица зделоть тебе штота сверх истественое».
Она искренне ждала, когда мы сможем с ней вместе пойти на дипломный спектакль в Комиссаржевское училще. Поначалу у меня действительно было это в планах, но теперь мне казалось, что все мои студенты цепким оком высмотрят в ней ее незатейливую сущность и я буду опозорен. К тому же сейчас, желая нравиться мне, Робертина утратила значительную часть своей животной естественности. Она высветлила волосы перекисью, раздобыла где-то дешевую русскую косметику, ярко красила губы. Если раньше в ней нельзя было заподозрить проститутку, которой она, в общем-то, являлась, то теперь, когда она, что называется, остепенилась, во внешности ее все больше стал проявляться вид блядства. Раз по майской жаре она приехала на свидание со мной в таком наивном костюме, что все оглядывались на нас. Я молил небеса избавить меня от встреч со знакомыми.
Она была в восторге от себя. Что ни день она, склонив голову к моему плечу, принималась рассуждать, что она уж думала, мол никогда со дна не поднимется, что она по жизни падшая, а тут появился я, прочитал ей до половины «Маленького принца», сводил в батонический сад и вот уж она вновь тянется к солнцу. «Я уверена что остольные нам толька завидовают, — писала она в своем Крюкове, — вить токих вернух друг другу людей очень мала может набереца процентов двадцать ну астольные восемдесят процентов просто „простетутки“ конечно пол года назат я тоже была такая ну встретев тебя я стала совсем другим человеком. Вить ты помниш кокой ты меня подобрал больную, грязную, ворваных чюлках как бездомного щенка и вот спустя пол года кокой я стала благодаря тебе я стала похожа на человека. Эта проста в неземное щастья котороя подорил нам (Госпоть Бох)».
И это счастье? И это то, что я простил у Тебя, (Госпоть Бох)? Она несомненно была влюблена, это верно, и осуществление моей фантазии показало мне ту вечную ошибку, которую делают люди, представляя себе счастье осуществлением желания. Больше всего теперь, когда мне уже начало казаться (я повторяю с настойчивостью — казаться, решение еще не созрело во мне), что наши с ней отношения существуют не для вечности, она более всего полюбила строить планы. Ей вдруг стало казаться, что жизнь наша будет вечной, и не только вечной, но и вечно счастливой: «Вот я устроюся на работу. В этом деле я обизательно постараюся и тогда у нас будет ище лутша, а то тебе государство даст пенсию а мне нет и буду жить на твою пенсию». Всякий раз, как мы с ней встречались, она радовалась, словно мы никогда не расстанемся и, казалось, бывала удивлена тем, что все-таки в следующий день я прощался с ней для какой-то своей, к ней не имеющей касательства жизни.
Подумать только, еще каких-то презренных пару месяцев тому я всерьез размышлял уехать с ней в большой провинциальный город — Воронеж или Белгород, бросить университет, рукой махнуть на диссертацию — гори оно всё огнем. Мне казалось прежде, что вся моя жизнь соединена в Робертине, что Робертина и жизнь — синонимы. И вот теперь свершилось нечаемое, и я не счастлив, я раздражен, я счастлив совсем другим — болтовней со студентами в Гиппократовом садике и на «Кружке» — (кто первый овладеет мной), я разбираюсь в экзистенциальных проблемах какого-то Дани Стрельникова, и с каким-то Степой Николаевым всерьез переживаю бодлеровский сценарий его юной жизни. А тот я, что жил до сих пор, куда он делся? Где она, моя любовь к Робертине, которая казалась мне сама жизнь, больше жизни? Где она?
