Он дождался меня, изнуренный ожиданием — в училище уже почти никого не было — из его приятелей — никого, он ждал меня и только и делал, что ждал, и при этом негодовал на меня, но ждал. Он купил пива. Мы быстро пошли к саду. Я лихорадочно что-то болтал, в обычной своей манере труня над ним. «Дождался! Дождался!» — попискивала моя душа, только этим и занятая.
Определенно, в сердце этого подростка я собрал контрольный пакет акций. Вместо того чтобы пить с разухабистой компанией и щупать веселых сисястых дев, он выгуливал на кружке старого мопса. Такими поступками может руководить только любовь.
Вечерело. Для мая было тепло, для человека прохладно. Прошел дождь, лавки были сырые. Даня, казалось, был все еще сердит на меня. Когда я предложил ему присесть на реферат мальчика Кости, он буркнул:
— Не хочу, не нравится он мне.
— Почему? — спросил я удивленно. Мне вообще все нравились в «Комсе».
— Глупый.
Даня был, конечно, прав, но мне показалось, что как-то уж очень самонадеянно прав. Я сказал две-три язвы, не больше, и предложил ему реферат Дэмиана.
— Ну, уж с этим я вообще ничего не хочу общего. Давайте лучше того.
Он сел поверх «Нибелунгов», списанных Костей с предисловия Адмони, и открыл пиво. Я просто открыл банку, он же открыл и отковырял, несколько раз перегнув, вытянутый алюминиевый ключик. Он всегда так открывал банки. Потом мы чокнулись в нашей манере — верх о верх, низ о низ и потом опять верхами. У нас уже появлялись свои обряды и ритуалы. Да, это все-таки здорово было. Я человек совершенно ритуального сознания. Так чокаться придумал он (будь это моя идея, я бы это придумал шибче, но затея была его, приходится признать), а сделать из этого обряд была уже моя надоумка.
— Может не надо, — засомневался он было, — если мы так на людях будем чокаться, в этом будет очень много внешнего. Ну, гордыня-матушка… Вот.
Он прибавлял «вот» к концу фразы с какой-то детской беззащитностью, словно ему мало было интонационной точки, словно это «вот» защищало его неуверенные слова.
— А не насрать? — спросил я, утратив академический стиль. Кроме того, вразрез с собственными сентенциями о месте гордыни в жизни мыслящего существа. Мне как раз хотелось бы с ним чокаться на людях и чтобы все видели, как мы вместе. Гордыня-матушка.
Разговор не больно клеился. Даня брался то за тот, то за иной сюжет, но все не получалось. А не то он замолкал вовсе и я начинал нервничать: «Ну, ну, скажите же что-нибудь…» «По-моему, общение тогда можно назвать удачным, когда два человека могут не только говорить, но и молчать друг с другом», — отвечал он серьезно, даже слегка раздражаясь, покуда фоном. «Банальность, банальность, вы опять попались!» — хихикал я, морща нос. Потом, видя, что он огорчен, я возвращал его к темам прошлого: «Ну, расскажите же скорее, как так случилось, что вы живете с бабушкой?» И он, дополняя прежний рассказ подробностями, говорил, как в его детстве отец разошелся с матерью, и его отправили жить к бабушке с дедушкой, лет, пожалуй, с пяти (может, нет, я могу и спутаться) и до пятнадцати; как отец уехал в Америку, а мать целый год (до шестнадцати лет) пыталась жить с ним вместе, но не смогла. Как он убегал из дому, а потом, уже взрослее, жил в ВТУ им. В. Ф. Комиссаржевской за шкафом со своим другом Пятницким — в прошлом другом — пустой человек, конечно, пустой, но тогда Даня считал его своим другом…
«Надо бы узнать, что это за друг», — подумал я ревниво. Пятницкий не ходил на мои лекции.
Мать сожительствовала с психологом Валентином — она и сама психолог, вернее, думает, что психолог. Вот… Этого Валентина Даня ненавидел и даже попытался объяснить почему, но убедительно не смог. Сейчас Даня опять живет с бабулей и дедуней — славные, в сущности, старики, но как же его достали!..
— Даня, а ведь ваша мама вас не любит… — сказал я рассеянно. Я думал о спектакле «Чайка», который поставил мой друг Хабаров. Это была одиннадцатая «Чайка», которую я видел — и лучшая. Я посмотрел ее три раза. Когда я сказал фразу про то, как не любит Даню его мать, я попытался передать интонацию Треплева.
— Как вы догадались?! — изумился Даня. Он смотрел на меня в мистическом трепете, приоткрыв рот, сраженный моей прозорливостью. Я было хотел сказать, что для такого вывода я имел, мягко сказать, избыточное условие, но вместо того тонко улыбнулся и стал смотреть на корейское общежитие. Как-то раз, недавно, мы пили с ним под козырьком этого подъезда в кромешный ливень — против нас остановилась машина доц. Рожкина, доверху груженная педагогами, и преподаватель Симаков, грузный, с большим комическим носом актер театра Вахтангова, что-то кричал нам, не-то смеясь, не-то приглашая — мы не расслышали, они уехали.
— Да, моя мать меня не любит… — сказал он сокрушено, гораздо более моего попав в интонацию Треплева.
— Ай-яй-яй, такого красивого мальчика!.. Как ей не стыдно!
— Не говорите мне про красоту.
Он явно начинал сердиться, но во мне уже прыгали веселые черти, хлопали в ладоши, визжали: «Еще! Еще!»
— Помилуйте, вы же знаете, я не вижу мужской красоты. На мой взгляд у мужчины должны быть широкие плечи и кривые ноги. Остальное сверх меры.
Да, кстати, я правду сказал. Если говорить не об эстетической красоте а, ну, я не знаю, как сказать — о сексуальной, что ли, то мне всегда казалось, что у мужской фигуры есть два необходимых достаточных достоинства — широкие плечи и кривые, волосатые ноги (обладателем чего я являюсь). Я исподтишка взглянул на Данину щиколотку. Его голень на полтора сантиметра высунулась между штаниной и носком — черным (Даня осуждал меня за носки с узором), обнажая поросшую волосом кожу.
— А ведь у вас узкие плечи, Данечка, — прибавил я кротким, постным голосом и опять посмотрел на общежитие.
Не так давно Половцевский курс сдавал экзамен по танцу. Ставила юная хореографесса с длинным лицом и без груди. Стрельников считал, что она строила ему куры. Она, в обычном для молодости тщеславии изобрела затейливую композицию фрейдистского толка под Вангелиса (музыка, в московских предместьях считающаяся элитарной). Главную роль (героя) воспроизводил бывший друг Дани Стрельникова — Аркадий Пятницкий. Танцевали все прескверно, но запомнил я только Пятницкого, у которого слишком уж не героично оттопыривался живот. Я с моей любовью к гротеску просто глаз не мог отвести от этого безобразного пуза и отвлекся только на Даню — все они плясали полуголые, в эксцентрических гримах. «Э-ге-ге, — подумал я, — а Даша-то плечами жидок». И как-то это мне тоже показалось трогательно — какой-то он был такой полуголый и при этом неэротичный, а как словно мальчик, совсем не взрослый без пиджака.
— Да… — согласился он подавленно, — у меня узкие плечи…
— Стало быть, не так уж вы равнодушны к своей внешности, коли вас это удручает…
Он сохмурил брови и, опершись о колени локтями, стал глядеть в землю. Мне хотелось сказать ему что-нибудь ласковое, но я уж не знал, как. Молчание затягивалось. Я все улыбался, глядя на общежитие. Вдруг он развернулся ко мне.
— Послушайте, почему вы смеетесь надо мной?
Лицо его изменилось. Правая бровь поползла вверх, глаза смотрели жестко, чужо.
Мне стало сразу не по себе от этого лица и я было взялся тут же извиняться, но он перебил меня.
— Вы считаете, что вы так умны?
В этом вопросе мне послышалась дерзость и я, может быть, слишком поспешно, сказал:
— Да, я умен. И знаю это. И вы ведь это знаете, Даня.
— Вы сами про себя говорите, что вы умны? — он засмеялся недобрым смехом.
Он, очевидно, разделял общественное заблуждение, что признаваться в собственном уме нескромно. Я было хотел возразить ему афоризмом не помню кого, про скромность, но от выпитого пива и шока не смог своевременно найтись. Сейчас-то я вспомнил: «Скромность — достояние посредственности» (Гете). Но тогда я начал пугливо то ли ласкаться, то ли умничать, и он, уже совсем не слушая меня, отрезал:
— Что вы суетитесь, я не пойму? Что вы суетитесь все время? Что вы от меня все хотите?!
Это «все» зацепило меня больше всего. Он сказал «все», и мне показалось, что я утратил его навсегда. От случая, от бесенячьего куража, я потерял его и сам из единственного был низведен до безликого «все».
И нестерпимая, свинцовая тоска накатила на меня. Я подумал: в кои-то веки встретился мне человек, который готов привязаться ко мне всей душой, который любит меня, восхищен мной. И любит меня и восхищен мной, как до него, кажется, не любили и не восхищались. Все прежде любили меня или восхищались, не смешивая, только он смог срастить оба качества привязанности в одно, как никому не удавалось. Вот встретился мне человек, который и молод, и красив, и благороден юношеским ранним благородством, и добр ко мне, как, должно быть, ни к кому не добр, и честен, и верит мне, хоть я ему не давал в том поруки. Вот, он, которого я готов любить и уже люблю той желанной, бесполой, чистой наконец-то любовью, как Давид любил Ионафана, любовью, которой, казалось бы, своего не искать. И его, этого, дорогого, которого мне в утешение за напрасную грязь, что я натащил в свою душу, подарило Мироздание, я зачем-то, от тупости, от залихватского осознания себя в праве, хотя право это было только им дано мне и не на веки, толкнул грубо…
