— Простите, — сказал я глухо, и тоска отозвалась легкой болью вверху груди, — я не знал, что вы так ранимы.
Мне казалось, что он сейчас уйдет. Он взялся за сумку.
— Зачем вы это сделали?.. Ведь я вас ждал! — сказал он с ударением на каждом слове, словно чтобы совсем добить меня.
«Ждал… ждал…» — всхрипнула душа, теряя сознание.
Я помню, совсем давно, еще до школы, мы с Женькой Халугиным с пятого этажа, самым моим «лучшим другом» на все детство, возились у него дома. И я, как это часто бывает в детских играх, и чем они по преимуществу и заканчиваются, неловко извернувшись, стукнул его затылком по зубам. Женька расплакался, прибежала его мама, тетя Ира, отправила меня домой. Я был смущен свыше меры, обижен, сам не понимая на кого, на что, расплакался, придя к себе, избил любимого медведя и разломал домик из конструктора. С той поры (я думаю, да) меня в разговоре с дорогими людьми мучает кратковременный кошмар. Вот мы сидим и говорим, и оба любим друг друга, а вдруг я сейчас как стукну его, этого любимого человека кулаком в лицо, больно и при этом зуб сломаю или еще что. И чем дороже человек, тем страшнее я себе представляю. Не оттого стукну, что хочу ударить, а оттого, что вот он, этот человек, сидит и думает, что мы с ним оба заодно, что я так же добр и добродетелен, как он, и не знает, что за бесы во мне сидят, — а ну как узнает, что же тогда будет? — это все одно, как кулаком в лицо…
— Даша… — я сказал и остановился на самом любимом варианте его имени, словно подбирая слова. Даже в этом смятенном состоянии я держал паузу — лицедей, сука, актеришка сраный. — Неужели вы не видите, как мне х…ёво?..
В разговоре с ним я избегал срамных слов, если только изредка, для перцу. Но сейчас «х…ёво» было уместно.
Он хотел спросить: «Почему?», но вместо того сказал:
— Вижу.
С этого слова я подумал, что не все потеряно. Он еще держал руку на сумке.
— Тогда отчего же вы не можете меня остановить? Вы же видите, что сам я не остановлюсь.
По-моему, эта фраза была из какой-то комедии в театре Армии с Зельдиным и Голубкиной. Но это неважно, фраза была к месту, пусть цитата, я был искренен. Не в словах, не в том, что я говорил ему, но в том, что я желал сохранить его.
— Вы привыкли, Дашенька, к тому, что я сильный. А мне сейчас так худо… Вот я и сплоховал. Вы привыкли, что я главный в наших отношениях… А сегодня я слаб, простите меня…
Это тоже была цитата, но уже не из литературы, а из моей жизни, из моих диалогов с кем — мне не было досуга вспоминать. Но фраза была уже готовая. Я потянулся, словно уже не он, а я хотел встать и идти.
— Но что случилось? Почему вы не можете рассказать мне? Это что? Трудно?
— Даша… поймите, мне не просто… я уже… не новый… — сказал я и вздохнул глубоко.
Ах, друг мой, милый друг мой, я был искренен, совсем искренен тогда с ним, но сейчас, когда я пытаюсь записать по воспоминанию наш разговор, я вижу, что он весь распадается на отдельные актерские трюки. Но я же правда был настоящий! Я только и желал, чтобы не сорвалось, чтобы он остался у меня.
Его бровь, конвульсивно вздернутая кверху, незаметно вернулась в прежнее хмурое положение. Он опять поставил руки локтями в колена и сплел пальцы, глядя в асфальт.
— Так что же делать?
Он повернул ко мне лицо — в нем читалось сочувствие и желание совета.
— Подумайте. Давайте, вы будете главным. Я буду делать, что вы скажете.
Мне только не хотелось, чтобы он сказал: «Знаете что, вы, пожалуй, устали. Поезжайте-ка домой». Я бы со стыда умер. Но он повел себя молодцом.
— Вставайте, — сказал он, сам вскакивая, — купим кагору.
Как же люб он стал мне в этот миг!
Я поднялся и посеменил за ним. Он шел большими шагами, я маленькими позади его. И уж не он гордился тем, что мы вместе, а я. Мне хотелось, чтобы на пути нам встретились знакомые, и чтобы они подумали про себя: «Что за славные друзья эти старший преподаватель кафедры искусствоведения фон Ечеистов и студент Стрельников!» Никто не встретился, кроме ингушей, от которых мы затаились в тени ларька. С ингушами встречаться было неинтересно. Я даже не знал их по имени — скучные были студенты.
Этот вечер остался в моей памяти словно яркая фреска, многие куски которой обвалились, и мне уж незачем гадать, как их восполнить. К тому же на ту пору мое алкогольное состояние характеризовалось крайней здравостью мысли в процессе и почти полной амнезией поутру, так что центральная часть со всеми ее разговорами, несомненно лиричными и значительными, совсем выпала из памяти. Помню лишь отчетливо, словно сейчас перед глазами, как Даня уронил со стаканчика каплю вина на свою черную, купленную по совету Воронцовой рубашку, и эта капля под нашим взором втянулась в ткань, не оставив следа. День сменялся вечером. Уже не суетились под ногами голуби, поклевывая собственные какашки, корейские дети на роликах попадались всё реже. Мы выпили еще бутылку и стало совсем темно и холодно. Мы сидели, прижавшись друг к другу.
— Ну, что дальше? — спросил он.
— Решайте сами. Вы главный.
Я в самом деле скоро вошел в роль ведомого и мне это нравилось.
— Если мы сейчас пойдем, то поспеем на последнюю электричку ко мне, — добавил я.
Он размышлял.
— А может, ко мне?
Я как-то внутренне напрягся, представляя себе неприличие позднего визита к Даниным домочадцам. «Ну нет, — сказал я, — у вас там бабушка».
— Решено, — сказал он, — едем ко мне.
Возможно, он еще раз напомнил с хмельной настойчивостью, что он главный, и я покорился. Мы дошли до метро, пописали в пропахшие аммиаком кусты, потом нам пришла молчаливая идея пободаться. Мы стукнулись пьяными лбами, и каждый пытался столкнуть другого с места — правила игры не оговаривались и цель ее была туманна. Однако же мы стояли, улыбаясь, сомкнутые лбами, носами, блестя глазами, пуговицами в свете фонарей. «Почему так? — пытался думать я, — Кто он? Отчего мы…» Но по моим извилинам тек кагор, смывая попытки мысли.
В метро я достал «Гамлета» в переводе Бориса Леонидовича — школьное издание с белокурым юношей на обложке — и взялся, перекрывая шум, читать наизусть, временами сверяясь с текстом: «Принц, я от вас имела подношения…» — пищал я тонким голоском и тут же отвечал басовито, на низах Даниного голоса «Да полноте, я в жизни ничего вам не дарил». Возможно, я продолжал себя «плохо вести» и Дане было за меня неловко. В то же время мы уже порядком насосались и во мнении толпы не заискивали.
Люблю «Гамлета». В свое время одна студентка написала сочинение по кафедре культуры речи — мой портрет. Там она сравнила меня с Гамлетом. Это было лестно, пусть и неправда. Хотя, отчего нет: может быть, если изъять из меня всё, что я сам о себе знаю, действительно останется Гамлет с обложки.
* * *
Даня жил в Измайлове. На пути я вспомнил, что здесь же, недалеко от метро «Первомайская» жил одно время Кирилл, мой в прошлом друг от театра и Данин однокурсник, о чем сказал Дане. Даня ответил, что даже был у Кирилла в гостях. А может быть, и не был — это я сейчас выдумал. Я же говорю, мне веры нет — алкогольная амнезия.
Идучи свежим воздухом, я приободрился и окреп. Мне еще предстояло произвести позитивное впечатление на бабушку — дедуня был на ночном дежурстве. Вообще-то, старушки — это мой контингент. Чем старше женщина, тем охотнее она в меня влюбляется. После шестидесяти — считай все. Это потому что я вежливый. В отличие, кстати, от Дани, который бабушке грубил, в чем мне казнился, впрочем, вполне лицемерно. Бабушка была, по всему судя, простая, говорливая старушка не чуждая образованности, навязчивая в слабосильной опеке внука и изнурившая его за годы ежедневным вопросом, какие отметки он получил и что он кушал. Этот вопрос погубил многих бабушек.
Мы достигли квартиры и вступили в прихожую. Дане навстречу стремительно выскочили, стеснив пространство, Ираида Семеновна и Дара — умеренно жирная сука миттельшнауцер.
Ираида Семеновна была сухонькая, совсем седая женщина лет семидесяти с возможным гаком, с первого взгляда — очевидная паникерша. Ее лицо по всей видимости с малых лет сохраняло одно и то же выражение — доброты и запуганности. В цепи буддийских перерождений она вряд ли поднималась когда-то выше амфибий и грызунов, — гены гневливости, сильные в Дане, он явно приобрел не по этой линии. С порога она стала суетливо знакомиться, пытаться завязать светский разговор, но мешалась, путалась, отдавала Дане противоречивые указания, не столько желая, чтобы он им следовал, сколько, чтобы он на них не рассердился. Тот лишь поинтересовался, кто ему звонил, и Ираида Семеновна, подавив в себе до поры желание спросить, что сегодня было в училище и чем Даня обедал, хлопотливо и многословно сообщила, что, в общем-то, никто не звонил, то есть, она говорила с теми-то из его приятелей, но не потому, что они звонили, а она звонила им просто узнать, где Даня, потому что, потому что… Она боялась сказать, что волновалась о нем.
