— Н… нет, — ответил я, — не случалось.
— А вот сзади меня сидит джентльмен, так он, бьюсь об заклад, выращивал их целыми табунами, — объявил Вильям.
Джентльмен, о котором шла речь, малопривлекательно косил одним глазом и обладал сильно выдающимся вперед подбородком. На нем была высокая белая шляпа с полями, панталоны темного цвета, в обтяжку, с бесчисленным количеством пуговиц (они, кажется, шли по боковому шву вдоль всей ноги). Подбородок его торчал над плечом кучера так низко от меня, что его дыхание щекотало мне затылок, а когда я обернулся, то заметил, что он своим некосящим глазом поглядывает на наших лошадей с видом знатока.
— Правду ведь я говорю? — обратился к нему Вильям.
— А в чем дело? — спросил садящий за нами джентльмен.
— Да я говорю, что вы целыми табунами выращивали суффолкских лошадок.
— Еще бы! — сказал джентльмен. — Вообще нет таких пород лошадей и собак, каких бы я не выращивал. Есть люди, для которых лошади и собаки — прихоть, а для меня они еда и питье, и дом, и жена, и дети… чтение, и письмо, и арифметика, табак и сон.
— Ну, подумайте, подобает ли такому человеку сидеть за козлами? — шепнул мне на ухо Вильям, подбирая вожжи.
Я понял из этих слов, что кучер хотел бы на мое место посадить специалиста по лошадям и собакам, и потому, покраснев до ушей, сказал ому, что готов уступить свое место.
— Если вам все равно, сэр, — ответил Вильям, — то, кажется, так будет приличнее.
Случай этот я всегда рассматривал как первую неудачу на своем жизненном поприще. Когда я заказывал себе билет а конторе дилижансов, я, помнится, настоял, чтобы против моего имени было написано: «Место на козлах», и за это я даже дал конторщику целых полкроны. Нарочно облекся я в новое пальто, захватил с собой плед, чтобы не ударить лицом в грязь на таком почетном месте, и, сидя на нем, признаться, был очень горд тем впечатлением, которое должен был производить. И вдруг на первых же порах меня вытесняет с моего места какой-то косоглазый оборванец, все достоинства которого заключаются в том, что от него несет конюшней и он в состоянии в то время, когда лошади идут крупной рысью, с легкостью мухи перелезть через меня. Напрасно уже стараюсь я говорить басом, выдавливая звуки чуть ли не из самого желудка, — я чувствую себя совсем уничтоженным и ужасно юным.
А все-таки занятно было и приятно сознавать себя хорошо образованным, прилично одетым молодым человеком с туго набитым кошельком. Мимо проносились места, где когда-то я ночевал в дни моих мучительных странствований… Много было пищи для моих размышлений. Глядя сверху вниз на обгоняемых нами пешеходов, я во многих из них узнаю знакомый мне тип бродяги и так живо представляю себе, как почерневшая рука лудильщика хватает меня за шиворот… Вот дилижанс мчится по узким четемским улицам, и я вижу переулок, где жило старое чудовище, купившее у меня куртку. Я стремительно высовываю голову, чтобы взглянуть на то место, где пришлось мне сидеть то в тени, то на солнце, ожидая, пока сумасшедший старьевщик наконец соблаговолит заплатить мне деньги.
Неподалеку от Лондона мы проезжаем мимо Салемской школы, где когда-то так свирепствовала тяжелая рука мистера Крикля, В этот момент я, кажется, отдал бы все на свете за законное право войти в школу, хорошенько отколотить этого изверга и, как воробьев из клеток, выпустить оттуда, на волю злосчастных мальчиков.
Когда мы добрались до Лондона, дилижанс подвез нас к далеко не важной, пахнущей плесенью гостинице «Золотой крест». Находилась она в густо населенной части города — Чарингкроссе. Лакей проводил меня в общий зал, а горничная вскоре свела в мой номер, маленькую комнату с запахом конюшни, тесную и душную, как семейный склеп. В этой гостинице я снова с горечью почувствовал, как я ужасно молод; никто здесь и в грош меня не ставил: горничная не обращала ни малейшего внимания на мои замечания, а лакей позволял себе самым фамильярным тоном подавать мне непрошенные советы.
— Ну-с, что же вы хотите на обед? — развязно спросил он меня. — Молодые джентльмены вообще любят птицу, закажите курицу.
Я ответил ему насколько мог величественно, что курицы не желаю.
— Вот как! — с изумлением воскликнул лакей. — Молодым джентльменам, я знаю, не нравится говядина и баранина, ну, так закажите себе отбивную телячью котлету.
Не будучи в состоянии придумать что-либо другое, я согласился на телячью котлету.
— Любите ли вы шампиньоны? — с вкрадчивой улыбкой, склонив голову набок, продолжал лакей. — Обыкновенно молодые джентльмены объедаются шампиньонами.
На это я приказал ему самым густым басом, на который только был способен, подать мне отбивную телячью котлету с картофелем, а также все, что полагается к ней, и тут же велел ему справиться, нет ли писем на имя мистера Тротвуда-Копперфильда. Я прекрасно знал, что никаких писем для меня нет и быть не может, но сказал это так, для пущей важности, зная, что взрослые мужчины обыкновенно получают деловые письма.
Вскоре лакей вернулся и сообщил мне, что писем на мое имя не имеется (я не преминул, конечно, выразить при этом удивление), и принялся накрывать для меня столик у камина. В то же время он спросил, какого вина подать мне к обеду.
— Полбутылки хереса, — потребовал я.
Тут я боюсь, что лакей нашел наиболее подходящим составить эту полбутылку из вина, оставшегося на дне нескольких бутылок. Кажется это мне потому, что, читая газету, я видел, как он за своей низенькой перегородкой переливает что-то из нескольких бутылок в одну, напоминая при этом химика или аптекаря, приготовляющего лекарство. Когда наконец вино это появилось на моем столике, я нашел его очень безвкусным, и в нем, несомненно, имелось больше крошек английского хлеба, чем можно было ожидать в заграничном вине; но я был так застенчив, что не говоря ни слова наглому лакею, выпил всю эту гадость.
Придя в хорошее настроение (из чего я вывел заключение, что не всегда эта отрава — алкоголь — бывает неприятна), и решил пойти в театр. Выбор свой я остановил на Конвентгарденском театре, и здесь, сидя на одном из задних стульев в ложе против сцены, я наслаждался «Юлием Цезарем»[56] и какой-то новой пантомимой. Видеть, как перед вами расхаживают и говорят те самые благородные римляне, речи которых вас заставляли зубрить в школе, было для меня чем-то новым и восхитительным. Когда-то бывшее, а теперь окруженное на сцене таинственностью, чарующее влияние самых поэтических образов, освещение, музыка, публика, поразительно плавно сменяющиеся роскошные декорации — все это привели меня в восторженное состояние. Выйдя в полночь из театра и попав под дождь, я почувствовал себя так, словно из заоблачных пространств, из мира сказочной поэзии я вдруг свалился на жалкую, грязную шумную землю, где тускло горят фонари, шлепают калоши, сбились в кучу извозчичьи экипажи, идет борьба с зонтиками, стремящимися выколоть глаза прохожим…
Некоторое время простоял я на улице в растерянном состоянии, как бы чувствуя себя действительно чужим в этом мире, но бесцеремонные толчки прохожих скоро привели меня в себя и заставили направиться в свою гостиницу. Дорогой не переставали проноситься передо мной лучезарные видения, и я все еще был во власти их, когда, съев устриц и запив их портером, сидел в общей зале, устремив глаза в пылающий камни…
Пробило уже час, а я так был погружен в свои театральные впечатления, так почему-то нахлынули на меня, словно сквозь сияющую их дымку, воспоминания прошлого, что я не сразу обратил внимание на присутствие в зале красивого, хорошо сложенного молодого человека, одетого со вкусом, но с какой-то знакомой мне своеобразной небрежностью. Помню, что глядя в камин, все еще во власти своих грез, я хотя и не заметил, когда он вошел, но как-то почувствовал его присутствие.
Наконец я поднялся, чтобы итти спать, к великой радости сонного лакея, который давно уже в своем чуланчике топтался с ноги на ногу, ожидая, когда мы уйдем к себе. Направляясь к двери, я прошел мимо красивого молодого человека и тут только рассмотрел его. Я сейчас же повернулся, пошел обратно и снова взглянул на него. Молодой человек, видимо, не узнавал меня, я же признал его сразу.
В другое время у меня, пожалуй, нехватило бы самоуверенности и решимости заговорить с ним. Я отложил бы разговор до утра и мог бы с ним не встретиться. Но в эту минуту я был в таком восторженном состоянии, так был еще захвачен впечатлениями, вынесенными от «Юлия Цезаря», что в сердце моем вдруг воскресли с новой силой и благодарность к этому молодому человеку, так много сделавшему мне добра в мои детские годы, и моя прежняя любовь. Сердце усиленно забилось, и я бросился к нему…
— Стирфорт, неужели вы не узнаете меня? — воскликнул я.
Он посмотрел на меня таким знакомым мне взглядом, но было ясно, что он все еще не узнает меня.
